Константин Викторович слушал внимательно, ни разу не перебил
Андрея, а потом долго молчал.
– Какой совет тебе нужен?– наконец спросил он.–
Говорить ли об этом маме? Или заниматься ли этим вообще?
– И то, и другое. Но, главным образом, насчет мамы, конечно.
Я не могу понять, нужно ей знать об этом или нет.
– А сам ты как считаешь?
– Я считаю, что нет, не нужно,– твердо заявил Андрей.
– Аргументы?– коротко потребовал Мусатов-старший.
– Понимаешь, Костя, я подумал, что… В общем, смотри, как
получается: если на самом деле этот Личко ни в чем не виноват, а мама сразу
поверила в его вину и отказалась от него и даже от его родителей, отказалась от
всей своей жизни с ним, вычеркнула его не только из своей, но и из моей жизни,
но получается, что она его предала. Вместо того, чтобы не поверить в его вину и
добиваться правды, она бросила его на произвол судьбы. Пока она думает, что
Личко действительно маньяк-убийца, она чувствует себя правой, а если выяснится,
что все было не так, как она будет себя чувствовать? Предательницей, бросившей
близкого человека в беде?
– Я понял твои доводы,– кивнул Константин
Викторович.– Они разумны. Но есть и другая сторона медали, и мне хотелось
бы, чтобы ты на нее взглянул. Люди, знаешь ли, почему-то очень не любят, когда
обманывают их доверие. Ну есть у нас, у человеческих особей, такая странная
особенность. Мы очень болезненно реагируем на ситуации, когда человек, которого
мы представляем себе определенным образом, вдруг оказывается совсем не таким.
Мы в таких случаях чувствуем себя обманутыми. Чаще всего мы перестаем общаться
с таким человеком, если можем, конечно, но чувство обманутости оказывается
весьма болезненным и дает о себе знать еще долгие годы. Знаешь почему? Когда
человек оказывается не таким, каким мы его себе представляли, мы можем сколько
угодно говорить вслух о том, что он обманул наше доверие, но в глубине души, в
том самом подсознании, о котором говорил тебе старый доктор, мы твердим: это я
дурак, не распознал, не рассмотрел, не угадал, это я слепец, я идиот, я ничего
не понимаю в людях. Мы на самом деле обвиняем сами себя, мы считаем себя
глупыми, и нам это ужасно неприятно. Идеи самообвинения и собственной
недостаточности – одни из самых пагубных с точки зрения душевного равновесия и
даже, если хочешь, психического здоровья. А теперь представь себе, как на
протяжении почти тридцати лет чувствовала себя твоя мама, думая, что не
распознала рядом с собой психически больного жестокого детоубийцу и насильника,
не разглядела, ничего в нем не поняла.
– Думаю, что плохо,– уныло согласился Андрей, которому
такая постановка вопроса в голову как-то не приходила.– Но все равно я не
понимаю, что лучше: чувствовать себя жертвой обмана или предателем, бросившим
человека в трудную минуту на произвол судьбы.
– А тебе и не нужно это понимать, потому что каждый человек
воспринимает это по-своему. Одному легче чувствовать себя предателем, другой
предпочтет быть обманутым. Здесь нет рецепта.
– Так что же мне делать?– нетерпеливо спросил
Андрей.– Говорить маме или нет?
– Обязательно говорить,– кивнул Константин
Викторович.– А мама пусть сама решает, пусть она сама выберет, кем ей
себя чувствовать. Не нужно думать за нее и тем более не нужно делать за нее
выбор.
– Тогда следующий вопрос: а мне-то что делать? Допустим, она
скажет, что хочет знать правду, и тогда мы все дружно будем думать, как нам
взяться за это дело. А если она не захочет никаких разбирательств? Если
запретит мне даже думать об этом?
– Ну, глупости какие!– рассмеялся
Мусатов-старший.– Как это она может тебе запретить? Ты не ребенок, ты
взрослый тридцатилетний мужик, вон какую карьеру сделал, да и живешь ты в
другом городе, а не под маминым крылышком. Как сам захочешь, как сочтешь
нужным, так и сделаешь. Другой вопрос, сообщишь ли ты маме о результатах своих
изысканий, но это уж будет зависеть от ее позиции. Ты сам-то чего хочешь?
Хочешь ты влезать в это дело, или тебе не интересно?
– Я не знаю,– честно признался Андрей.– Не могу
разобраться в себе. С одной стороны, конечно, хорошо бы перестать думать о себе
как о сыне маньяка-убийцы, но с другой стороны…
Он замолчал, подыскивая слова, которые все куда-то подевались.
– С другой стороны,– мягко подсказал
Константин.– Ну? Так какие мысли у тебя находятся с другой стороны?
– Это не мысли, это чувства. Я их не понимаю, не могу ни
объяснить, ни описать. Какой-то внутренний протест, что ли. Когда я об этом
думаю, внутри меня все поднимается, и бунтует, и кричит: нет! нет!!!
– Значит, прав был твой доктор Юркунс,– задумчиво
проговорил Мусатов-старший.– Болит ранка-то. Болит.
– Ну вот, и ты туда же. Далась вам эта ранка!
– Вот видишь, ты повышаешь голос, раздражаешься. Значит,
тема тебе не безразлична. Я полагаю, Андрюша, ответ однозначен: поисками истины
заниматься нужно. И вовсе не потому, что истина важнее всего, глупости все это.
Иногда она действительно важнее, а иногда не имеет никакого значения, а порой и
просто вредна. Но в нашем случае узнать правду о том, что случилось с твоим
отцом, все-таки нужно, что бы по этому поводу ни думала твоя мама. Это нужно в
первую очередь тебе самому.
– Выходит, все эти разговоры по подсознание…
– Да-да, сынок, это все так и есть. Твой доктор вовсе не
выживший из ума маразматик, все, что он тебе говорил, давно известно и в
психологии, и в психиатрии. А теперь давай подумаем, как нам вечером построить
разговор с мамой, чтобы как можно меньше ее травмировать.
Они поехали обедать в дорогой ресторан, строили планы,
вырабатывали стратегию разговора, чтобы выдавать информацию Ксении Георгиевне
постепенно, подготавливая ее к каждому новому повороту, а то еще, не дай бог,
сердце не выдержит.
Но Ксения Георгиевна все равно, конечно, разволновалась
донельзя, сосала валидол, слушала сына бледная, с выступившей на лбу испариной
и синевой вокруг плотно сжатых губ. Как и ее муж, она умела слушать не
перебивая, поэтому до самого конца Андрею так и не удалось предугадать, какой
же будет ее реакция. Что она скажет? Захочет узнать правду или нет?
Выслушав рассказ Андрея, она встала с дивана, на котором все
это время сидела, и спокойно спросила:
– Кто будет чай, кто кофе?
– Кофе,– быстро ответил Андрей.
– А мне чайку, если можно,– попросил Константин
Викторович.
Ксения молча кивнула и вышла из комнаты.
– Я не понял… – ошарашенно прошептал Андрей, глядя
вопросительно на Костю.
Он ожидал бури эмоций, может быть – крика, может быть, слез,
да чего угодно, только не такого ледяного спокойствия. А как же валидол,
испарина, бледность? Нет, рассказ сына совершенно точно не оставил ее
равнодушной. И вдруг – чай какой-то… И ни слова о том, что она только что
услышала.
