– Ей нужно подумать,– так же шепотом ответил
тот.– Ты что, свою маму не знаешь? Она никогда в жизни на серьезные
вопросы сразу не отвечает.
– Но она так спокойна,– удивился Андрей.
– Если бы она не умела сохранять спокойствие в самых
экстремальных ситуациях, она не проработала бы столько лет в школе.
Через несколько минут Ксения Георгиевна внесла в комнату
поднос с чашечкой кофе для сына и двумя большими чашками с чаем – для себя и
для мужа. Прошло еще минут пять, но к чаю она так и не прикоснулась, сидела
неподвижно, обхватив горячую чашку ладонями. Андрей почему-то не мог оторвать
глаз от ее рук, он впервые заметил сейчас на них проступающие пигментные пятна,
неумолимые свидетельства надвигающейся старости. Правда, пятна совсем еще
незаметные, бледные, ведь мама совсем не старая…
– Костя, Андрюша,– начала Ксения Георгиевна глухим
голосом,– я не знаю, как вы отнесетесь к тому, что я сейчас скажу, но я
все равно скажу, потому что когда-то же нужно… Нужно, наконец, сказать. Я очень
любила Олега, своего первого мужа. Очень любила. Я считала его самым лучшим,
самым добрым, самым умным. Я восхищалась им, его трудолюбием, его умом, его
образованностью… Он ведь очень много читал и очень много знал. Я всегда
удивлялась, как это получается, что мальчик из провинциального городка знает намного
больше меня, столичной девчонки. Знаете, такое столичное высокомерие… Я не
просто восхищалась им, я его боготворила. Он был абсолютно неординарной
личностью, ни на кого не похожий, с очень своеобразным мышлением, с
оригинальной логикой. Прости, Костя, я никогда не говорила тебе этого, и тебе,
наверное, неприятно это слышать.
– Ничего,– успокоил жену Мусатов-старший,–
ничего, Ксюша, все в порядке. Все нормально. Рассказывай.
– Олег с самого первого дня нашего знакомства попросил,
чтобы я занималась с ним английским, просил для перевода самые трудные тексты.
Разговорная практика ему не была нужна, он набирал лексику и учился читать
научную литературу. Он где-то доставал научные книги на английском, в основном
по специальности, но потом я заметила, что он читает и много другого. Он
интересовался даже астрологией… Тогда, в семидесятых, это было чем-то
совершенно запредельным, вроде сатанинских культов, ведь мы все были оголтелыми
материалистами, воспитанными в идеологии научного атеизма.
Ксения Георгиевна помолчала немного, глядя в свою чашку,
потом заговорила снова.
– И вот когда все это случилось… Когда Олега арестовали,
отправили на судебно-психиатрическую экспертизу, поставили ему диагноз и
признали невменяемым, я сразу поверила. И его оригинальность, и своеобразие, и
невероятная, просто какая-то нечеловеческая память и способность усваивать
новые знания, и его увлечение астрологией и некоторыми другими вещами, которые
в то время назывались «буржуазными штучками» и «отрыжкой капитализма»… Все это
укладывалось в картину шизоидной личности. И я поверила. Я не оправдываюсь
сейчас, я хочу сказать совсем о другом… – она тяжело вздохнула и впервые за все
время разговора подняла глаза на мужа и сына.– Я действительно очень его
любила. И я действительно боготворила его. И вот уже без малого тридцать лет я
живу с сознанием, что обожала и боготворила чудовище, убийцу детей. Мне стыдно
за свою любовь. Я отвратительна сама себе. И сегодня я вдруг поняла, что больше
не могу. Я больше не хочу этого стыда. Я устала от отвращения к себе самой. И
если есть хоть малейшая надежда покончить со всем этим, я прошу вас, дорогие
мои, любимые мои Андрюша и Костенька, давайте сделаем это. Помогите мне.
Пожалуйста.
И вот тут она наконец заплакала. Очень тихо и очень горько.
Слезы лились по щекам, стекали по подбородку и капали в чашку с чаем.
– Мам, соленый чай – это невкусно,– попробовал
пошутить Андрей, чтобы, как выражался Костя, «снизить уровень полемики».
Константин Викторович одобрительно посмотрел на него и едва
заметно подмигнул.
И снова Андрей никак не мог уснуть, хотя и комната была его,
а не чужая, и за стенкой спали мама с Костей, а не посторонний человек, и диван
был привычным и удобным. Неужели и вправду этот Личко был не чудовищным
детоубийцей, а талантливым, неординарным человеком, которого любила и
боготворила мама? Неужели у него, Андрея Мусатова, могут появиться основания
гордиться своим отцом? Не стыдиться его, а уважать? А если старый доктор
ошибается? Если Личко и впрямь был сумасшедшим, если он и в самом деле убивал и
насиловал маленьких детей? Андрей займется выяснением обстоятельств, он
примерно представляет уже, с какого конца браться за дело, и выяснится, что все
было именно так, как написано на тех страшных листках папиросной бумаги,
которые Лев Яковлевич Юркунс заставил-таки его взять с собой. И что тогда с
этим делать? Ничего не выяснять, сказать себе: «Юркунс прав, Олег Личко ни в
чем не виноват, произошла чудовищная ошибка, сломавшая жизни нескольких
людей»,– и на этом успокоиться и закрыть тему. Может быть, так и
поступить?
Он услышал тихий шорох, шаркающие шаги прошелестели мимо
двери в комнату Андрея. Это Костя идет на кухню. Андрей никогда не путал
Костины шаги и мамины, потому что Костя дома носил шлепанцы без задников, а
мама никогда никаких шлепанцев не признавала, она носила тонкие матерчатые
закрытые тапочки, в которых ходила совершенно бесшумно. Андрей откинул одеяло,
сполз с дивана и выскользнул из комнаты.
– Ты чего?– вполголоса, чтобы не разбудить мать,
спросил он, увидев Константина Викторовича, неподвижно сидящего за столом в
просторной кухне.
– Да так… Не спится что-то. Давай чаю, что ли,
выпьем,– предложил тот.
– Давай.
Андрей нажал кнопку на электрическом чайнике, достал из
шкафа чашки.
– Что ты решил? Будешь заниматься этим делом?– спросил
Константин Викторович.
– Не знаю. Не могу решить. Если результат будет
положительным – это хорошо для всех. А если он окажется отрицательным? Если
Юркунс ошибается?
– Тогда ничего не изменится,– пожал плечами Константин
Викторович,– все останется, как есть. Что ты теряешь?
– Многое. Надежду. Пока мы еще ничего не выяснили, мы можем
просто сказать себе: Юркунс прав, а Личко не виноват. А вдруг потом мы этого
сказать не сможем?
– Андрюша, Андрюша,– Мусатов слабо улыбнулся,–
как это похоже на тебя. Закрыть глаза и сделать вид, что проблемы не
существует. Кажется, твой доктор тебе все объяснил насчет проблемы, загнанной
внутрь, а ты не сделал никаких выводов.
– Но тут совсем другое дело!
– Да то же самое дело, Андрюша, то же самое. Ты когда-нибудь
задумывался о том, что ты всю жизнь называл меня Костей, а не папой?
– А ты обижался?
– Да нет же, не об этом речь. Речь сейчас о том, почему ты
не называл меня папой. Можешь ответить, почему?
– Потому что я знал, что ты не папа. Мне было девять лет,
когда ты вошел в нашу семью, я уже все понимал, и откуда дети берутся – тоже
знал.
