И снова Любовь Васильевна расцвела от очередного приступа
гордости за сына и за себя саму: ее мальчик, скромный молодой человек из
скромного райцентра,– и на самой Петровке служит. Это ж помыслить
невозможно! Это почти как в космос слетать, по тем-то временам. Петровка,
олицетворение честности, мужества, высочайшего профессионализма, Петровка, о
которой написано столько замечательных книг, и в этих книгах каждый герой –
образец для подражания. Юлиан Семенов, Аркадий Адамов, братья Вайнеры – да все,
все самые лучшие советские писатели посвящают свои произведения именно им,
офицерам милиции, работающим на Петровке, 38. А фильмы! Сколько прекрасных
фильмов снято об их самоотверженной и опасной работе!
– А уж когда Олег сообщил, что поступил в эту, как ее… ну
что-то вроде аспирантуры, только для военных…
– В адъюнктуру,– хмуро подсказал Перхуров.
– Ну да, наверное,– кивнула Ольга Ивановна
Перхурова.– Он поступил на заочное отделение, чтобы от работы не
отрываться. Любочка была уверена, что он быстро напишет диссертацию, потому что
Олег очень способный, у него голова светлая, и учиться он умеет и любит. И
вдруг такое случилось… Ужас! Представляете, что было с Любой? Ведь весь город
узнал о том, что Олег – убийца-маньяк, у нас ничего скрыть невозможно. У
Любочки случился тяжелейший инфаркт, она так окончательно после него и не
восстановилась. Ну как, как она могла привезти Олега сюда? Ей и без того до
самой смерти казалось, что на нее все пальцем показывают и за спиной хихикают и
гадости говорят. Конечно, Петю сразу же с работы сняли, мол, человек, не
сумевший воспитать собственного сына, не может руководить людьми в исполкоме.
Спасибо, хоть из партии не исключили, но собирались, это я точно знаю. Я в те годы
была членом бюро райкома. У Пети после снятия с должности – инсульт. В общем,
оба стали инвалидами, жили на пенсию, работать здоровье не позволяло…
– И гордыня,– снова встрял Перхуров.– Они стали
от людей прятаться, стыдно им было, что сына своего восхваляли на всех углах и
всем в пример ставили. Вот только с нами и поддерживали отношения. Я им сколько
раз говорил: переезжайте в другое место, где вас никто не знает, и заберите
сына туда, все-таки вместе будете.
«Моя мама как раз так и поступила»,– подумал Андрей.
– Они болели очень,– вступилась за покойных друзей
Ольга Ивановна.– И потом, легко сказать: переезжайте. Это если бы они
были полны сил и могли работать, то нашли бы работу в другом городе, а так –
пенсионеры, да еще с инвалидностью, кому они были нужны, чтобы им жилплощадь
предоставлять? Тогда другие времена были, не то, что сейчас. Тогда нужно было
найти обмен, а кто стал бы с ними меняться, когда дом мало того что в
захолустье, так еще и разваливается? Они ж с семьдесят пятого года, как Олежку
посадили, так и начали болеть, ни одного гвоздя в доме не прибили, ни одной
досточки не поправили.
– Скажи уж проще: отказались они от сына, вот что,–
припечатал Перхуров.– Столько лет на самой вершине были, почет им и
уважение, все кланяются, все здороваются, с праздниками чуть не весь город
поздравлял, а тут из-за Олега все рухнуло. До самой смерти они ему этого не
простили. Потому и не взяли к себе, когда стало можно. Навещать – навещали, а
забирать не стали. Петя бы забрал, он добрее был, а Люба даже слышать не
хотела. Вот так. Когда Люба умерла, Петр Александрович слег, но со временем все
чаще заговаривал о том, что вот чуть-чуть окрепнет, сил наберется и поедет в
больницу Олега забирать, он и письмо тамошнему главврачу написал, тот ему ответил,
что Олега можно выписать на домашний уход, он спокойный, не буйный. Но не успел
Петя. Пришло сообщение о смети сына. А после этого он и сам недолго протянул.
Н-да, печальная история… Петя и Любочка. Его дедушка и бабушка.
Мусатов внимательно слушал рассказы супругов Перхуровых и то и дело ловил себя
на том, что пытается осознать: речь идет о его кровных родственниках, о
бабушке, дедушке и отце. И если бы все сложилось иначе, если бы мама так и
оставалась женой Олега Петровича Личко, то его, маленького Андрюшу, привозили
бы сюда каждое лето, и он, наверное, бегал бы как раз по этой вот немощеной
улице, которая видна из окна, и лазил бы вместе с местными мальчишками через
вот этот забор, чтобы воровать яблоки из сада Перхуровых или объедать
смородиновые кусты… Он пытался придумать свое несостоявшееся детство и понимал,
что ничего не чувствует. Ни сожалений, ни грусти, ни даже сочувствия к Любови
Васильевне и Петру Александровичу. Они – чужие. Он никогда их не знал. Впрочем…
Мама же говорила, что его совсем крохой привозили сюда. Но что он мог тогда
понимать? И тем более помнить.
– Значит, ничего не сохранилось, ни документов, ни
фотографий?– безнадежно спросил Андрей.
– Ничего. Все сгорело. Я думаю, это мальчишки набезобразничали,–
авторитетно заявил Перхуров.– Все знали, что хозяин умер, дом стоит
пустой, ну вот они и забрались туда. Знаете, как это бывает? Пиво, дешевое
вино, сигареты. Может, окурок бросили непотушенный, а может и подожгли из
хулиганства.
Может, может… Какая разница, из-за чего сгорел дом, важно
то, что свидетельства о смерти Олега Петровича Личко теперь нет. А его надо
раздобыть во что бы то ни стало.
* * *
В Вологодскую область Андрей смог поехать только через
неделю. Психиатрическую больницу он нашел на удивление легко, супруги
Перхуровы, хоть и не знали ее точного адреса, но, обладая хорошей памятью,
вспомнили все, что их соседи Личко о своих поездках и этой больнице
рассказывали, и Андрей ехал, вооруженный яркими ориентирами: названиями станций,
указаниями на промышленные предприятия и прочими важными сведениями, которые,
конечно, могли за полтора десятка лет значительно устареть. С предприятиями
именно это и произошло, а вот названия станций и географические ориентиры
сохранились, и это здорово помогло.
Свидетельствами о смерти ведал ЗАГС, куда Андрей и
направился в первую очередь, но там его ждало разочарование: никаких архивов не
сохранилось, в девяносто девятом году произошло перерайонирование, местные
административные органы сливались, разливались, ликвидировались и вновь
создавались, и после всей этой суеты найти ничего просто невозможно.
Компьютерной базы, соответственно, и не было, ее начали создавать только два
года назад.
– Вы сходите в больницу, пусть они поднимут свои
архивы,– посоветовали Андрею,– они дадут вам новую справку о
смерти, а мы на ее основании выпишем повторное свидетельство.
Больница показалась ему не просто страшной – жуткой.
Деревянное трехэтажное покосившееся здание, насквозь пропитанное запахами
отчаяния, лекарств и тушеной кислой капусты. На колченогих лавочках сидят,
греясь под первым слабым весенним солнышком, люди со странными лицами и
неестественно окаменевшими спинами. А глаза у этих людей такие, словно они или
совсем ничего в этом мире не понимают, или, наоборот, знают о нем что-то такое,
что другим знать не дано.
Кабинет главврача находился на втором этаже. На белой двери
с давно облупившейся краской висела табличка: «Главный врач Юркунс Л.Я.» Андрей
достал из портфеля сложенные в пластиковый файл документы – свидетельство о
разводе матери с Олегом Петровичем Личко, свой паспорт и прочие бумаги, из
которых было видно, когда и почему изменялась его фамилия,– и решительно
вошел в кабинет, порадовавшись про себя, что никаких приемных со строгими
секретаршами здесь не было.
