Валентина Царьков встретил благосклонно, прочитал ему
длинную лекцию об утрате современным обществом моральных ориентиров и об общем
упадке нравов, посетовал на то, что никому не нужен его огромный опыт
следователя и его знания, а ведь он столько интересного и важного для нынешнего
поколения мог бы поведать… Вот на этом месте Валька и счел правильным
приступить к тому, зачем, собственно говоря, пришел. И сразу понял, что то дело
старый следователь помнит очень хорошо. Вернее, оба дела: и маньяка-убийцу
Личко, и самоубийцу Лену Шляхтину. Помнить-то он помнил, а вот каяться в грехах
и рассказывать, как оно было на самом деле, Николай Николаевич что-то не
рвался. Правда, сперва он был – сама доброжелательность.
– В наших кругах это дело было громким,– медленно и
тщательно выговаривая слова, говорил Царьков.– Ведь это же исключительный
случай: в таких тяжких преступлениях оказался виновен сотрудник милиции, да не
рядовой, а работник штаба ГУВД города, и не какого-нибудь там заштатного
городишки, а столицы нашей Родины. Позор! Помню, Щелоков Николай Анисимович, министр
внутренних дел, переживал очень. Очень переживал. Так ему было стыдно! Он тогда
издал приказ, чтобы всю службу подбора и расстановки кадров перешерстили сверху
донизу, чтобы разработали новые методические рекомендации, поставили дело
набора в милиции на научную основу, чтобы такие, как тот маньяк, не попадали на
службу. Даже кафедру в Академии специальную создали для разработки научного
подхода, вот как!
Когда Семенов заикнулся насчет того, что, мол, Личко не был
психически больным, Николай Николаевич сухо ответил:
– Это вопрос не ко мне, а к медикам и к суду. Врачи
поставили диагноз, суд на основании этого диагноза признал подсудимого
невменяемым. Лично у меня не было оснований не доверять результатам экспертизы.
Но я тебе так скажу: даже если они ошиблись с диагнозом, все равно этого типа
нужно было признавать больным. Потому что советский милиционер не мог быть
преступником, он должен быть защитником и образцом морали и нравственности. В
противном случае это оказалось бы мощным ударом по всей нашей идеологии, а
этого допускать никак нельзя. Идеологическое оружие самое мощное, это всем
известно.
На вопрос о том, почему к нему попало такое «простое» дело о
смерти Шляхтиной, Царьков дал вполне внятное объяснение, которое ни мне, ни
Семенову в голову почему-то не пришло:
– А что ж ты хочешь? Она была важным свидетелем по делу
Личко. И были основания подозревать, что ее убил кто-то из мести за то, что она
давала показания против него. Жена, например, или кто-то из родственников или
друзей. Мы даже думали, что это мог быть кто-то из сослуживцев Личко. А
представь себе, какой скандал мог бы разгореться, если бы это оказалось
правдой? Мы получили бы второго милиционера-убийцу! И опять в столице.
Соображаешь? Это ж какой был бы удар по престижу всей советской милиции!
Поэтому дело сразу же подняли на самый верх во избежание огласки. Я вел дело
Личко, я владел материалом, у меня был полный список всех его связей, вот их и
нужно было отрабатывать в первую очередь в поисках мстителя. Так что ничего
удивительного, что дело о смерти девушки передали именно мне. Ничего там, к
счастью, не оказалось, она действительно покончила с собой. Но рисковать нельзя
было. Идеология, сам понимаешь.
Валька Семенов не мог бы дать голову на отсечение, что
Царьков отвечал на его вопросы радостно и с воодушевлением, но он все-таки
отвечал. Однако стоило только заговорить о том, уверен ли был следователь в
виновности обвиняемого Олега Личко, старик не на шутку рассердился, обвинил
моего друга в неуважении к старым профессионалам и в приверженности выдумкам
желтой прессы. От злости ему даже говорить стало труднее.
– Это сегодня вы на каждом шагу сажаете невиновных, вам это
раз плюнуть, потому что вы о чести и совести забыли! В наше время такого не
было. Знаешь, какой тогда был принцип? Пусть лучше останутся на свободе сто
настоящих преступников, чем будет отправлен за решетку хоть один невиновный.
Так-то, молодой человек! И не смей даже думать о том, что в наше время могли
отдать под суд не того, кто виновен! Такого не было и быть не могло!
После этой гневной тирады Николай Николаевич Царьков велел
Вальке Семенову выйти вон и больше не возвращаться. Валя конфликт снять не
сумел, нужных слов не нашел, а извиняться он вообще не умеет, характер такой.
Так что встреча закончилась, увы, на высокой ноте, которая не звенела, а
натужно скрежетала. Жаль, что я только вчера к вечеру сообразил насчет неувязки
в сроках передачи в Прокуратуру СССР. Если бы я понял это хотя бы днем раньше и
успел поговорить с Валькой, он мог бы задать соответствующий вопрос старику.
Интересно, как он объяснил бы сей загадочный факт преждевременной «ударной
возгонки» дела явно московского, а не всесоюзного масштаба. Но я опоздал, и все
получилось так, как получилось. Теперь, если дело и впрямь не совсем чисто,
Царьков успеет предупредить заинтересованных людей, и даже если мы с Семеновым
когда-нибудь до них доберемся, у них будут готовы хорошие ответы, крепкие и
убедительные. Ах, как жаль! И винить некого, кроме меня самого, тупоумного и
медлительного.
Я закручинился и с горя выпил треть стакана виски. Арина
проводила мою руку со стаканом неодобрительным взглядом. Остальным котам было
наплевать на мое здоровье. Они давно уже сидели на полу вокруг стола,
привлеченные соблазнительными запахами сыра, буженины и копченой колбасы, и
терпеливо ждали, когда у кого-нибудь из нас сдадут нервы. Вальку мои коты знали
давно и относились к нему лояльно, потому что нервы у него все-таки сдавали, и
звери хорошо помнили, что когда я отворачиваюсь, он норовит нарушить их режим
питания и потихоньку сует вкусные кусочки. Однако сегодня все было по-другому.
Обычно-то я в роли хозяина нет-нет да и выйду в кухню что-нибудь
принести-унести, нарезать-отрезать, подогреть-разогреть, а сегодня я прочно и
добросовестно болел, полулежа на диване, чтобы не сползал компресс, и сделать
что-то, что укрылось бы от моего внимания, Валька просто не мог, даже если бы
очень захотел.
– Коты смотрят… – задумчиво проговорил он, глядя куда-то в
пространство.
– Смотрят,– холодно подтвердил я.
– Они кушать хотят.
И чего это старшие участковые такие жалостливые?
– Они кормленые. Все, что им положено, они уже получили.
– Но ведь смотрят же… Мне прямо кусок в горло не лезет.
Может, дать?
– И думать не смей. Убью сразу,– пообещал я.– Не
смотри на них, они специально душу выматывают. Давай лучше к делу вернемся.
Валька с тяжким вздохом надкусил очередной бутерброд. Вид у
него был такой покаянный и пристыженный, словно он отбирал последний кусок у
голодающего нищего в неурожайный год.
– Я еще того милиционера нашел,– сообщил он с набитым
ртом.
– Которого?
– Ну, о котором твоя писательница рассказывала. Якобы
знакомый Шляхтиной. Раздобыл полный список людей, работавших по убийству
коллекционера на улице, прошелся по этому списку, обзвонил тех, кого смог разыскать.
В общем, работы провернул – гору. Времени-то много прошло, у всех уже в памяти
все стерлось, пришлось искать ходы и поднимать оперативные документы. Короче,
поквартирный обход в доме, где произошло убийство, осуществляли два человека:
местный участковый и опер с территории. Участковый погиб много лет назад, в
машине разбился. Так что одна надежда остается на того опера,– Семенов
полистал блокнот,– Забелина Юрия Петровича. Проживает в Москве, работает
начальником службы безопасности банка «Русский кредит». Какие будут указания?
Мне к нему идти, или ты сам?
