Он внезапно замолчал.
– Ну?– напряженно спросила Майя, которую захватила
рассказанная дядей Жорой история.– И что она решила?
– Неизвестно. Вещь не закончена. Нужно все переписать от
начала до конца, выстроить композиционно, обдумать стилистику и приделать к
этому идеологически выверенный финал.
– Если идеологически выверенный, то сестра, по идее, должна
донести на брата в милицию,– задумчиво сказала она.– Но это тоже
как-то… Не знаю. Сейчас не те времена, чтобы восхищаться Павликом Морозовым.
– Это верно,– усмехнулся Георгий Степанович.– Но
оставлять его на свободе, чтобы он продолжал убивать детей, тоже нельзя. Это не
по-советски. Надо, чтобы он умер. Сам по себе. Под машину попал, например, или
утонул, или заболел чем-нибудь неизлечимым. Тогда все будет правильно. Зло
наказано, а сестре не придется быть доносчицей. И волки, как говорится, сыты, и
овцы целы. Ну как, возьмешься?
– Конечно. А какие сроки?– деловито спросила Майя.
– Сроки?– он удивленно приподнял брови над толстой
оправой модных очков.
– Я имею в виду, в какой номер ты это планируешь поставить?
– Ты что, решила, что я это буду публиковать у себя в
«Эпохе»?– изумился Георгий Степанович.– Да ты с ума сошла! Меня в
тот же день с работы уволят и из партии выгонят.
Теперь пришел черед удивляться ей.
– Почему? Что тут такого крамольного?
– Ну как же ты не понимаешь? Ведь все знают, что ты – моя
племянница, я тебя устраивал на работу. У тебя пока нет никакого имени как у
писателя, а я тебя сразу – раз!– и в дамки. Это называется
протекционизмом. За это по головке не погладят. У нас маститые автора годами в
очереди стоят, чтобы опубликоваться, и если я сейчас поставлю тебя в номер с
первым опусом, не потому, что это гениально, а только лишь потому, что ты – моя
родственница, меня просто не поймут. Ты хочешь меня поссорить со всей
литературной общественностью?
– Погоди, дядя Жора,– Майя потрясла головой,–
при чем тут я? Речь же не обо мне…
– А о ком, по-твоему, речь? Именно о тебе. Ты должна
это,– он стукнул ладонью по лежащей перед ним на столе папке,–
переделать, переписать и опубликовать под своим именем. Ты что, не поняла?
– Нет,– она окончательно растерялась.– Почему
под моим именем? Почему нельзя это опубликовать под именем Лены? Да, я проделаю
большую работу по редактированию, это можно указать в предисловии…
– Дурочка,– он мягко улыбнулся.– Ты ничего не
понимаешь. Это будет твой прорыв в литературу. Ты очень способная девочка, ты
замечательно пишешь, ты – прирожденный литератор, у тебя прекрасный слог, у
тебя есть свой собственный стиль, но то, что ты пишешь, никому не интересно и
не может быть интересно.
У Майи на глазах выступили слезы.
– Почему?
– Да потому, что человек в твоем возрасте не может быть
интересен тем, кто читает мой журнал. Ты еще так мало видела, так мало
пережила, так мало знаешь о жизни, что тебе просто нечего сказать читателям,
которым за сорок. А мой журнал читают те, кому за сорок, люди серьезные и много
чего повидавшие. Ты, Маечка, философ, мыслекопатель, но чтобы грамотно подать
свои мысли, нужен хороший сюжет, а сюжеты ты придумывать не умеешь. У тебя
бедная фантазия. А у твоей подруги она богатая. Она сумела придумать историю,
более того, она сумела влезть в шкуру своей героини, стать ею, жить ее жизнью,
думать ее головой, чувствовать ее сердцем. Понимаешь? Тебе этого не дано.
Потом, когда ты станешь известной и всеми любимой, тебе простят все, и
отсутствие фантазии, и бедность сюжетных линий, тебя полюбят за твой стиль и
твои мысли. Но чтобы это произошло, нужно сначала стать известной и любимой,
нужно заставить читателя прочесть то, что ты напишешь, и запомнить твое имя.
Более того, нужно, чтобы он запомнил, как читал твой роман, не отрываясь, ночь
напролет, потому что ему было интересно, потому что роман его захватил. И ты
сможешь сделать это, если возьмешь рукопись своей подруги и переделаешь ее. А
я, со своей стороны, постараюсь сунуть роман в какой-нибудь приличный
периферийный журнал, где никто не будет бухтеть, что ты – моя племянница. Я
организую хорошую прессу, критиков, о тебе заговорят. Все получится, Майка, все
получится, если будешь меня слушаться.
– Но ведь это… воровство,– пробормотала она.
– Почему воровство? Вовсе нет. Ты идешь по лесу, видишь
валяющийся на земле сучок и понимаешь, что он как раз такого размера и формы,
какой тебе нужен, чтобы вырезать деревянную фигурку, которую ты уже давно
задумала. Либо ты берешь сучок, приносишь домой и создаешь шедевр, либо не
берешь, и тогда он продолжает валяться на земле, никому не нужный и никем не
видимый. Разве это воровство, если ты возьмешь сучок и сделаешь прекрасную
статуэтку, которой будут любоваться люди?
– Сучок никто не делал, в него никто не вкладывал свой
труд,– упрямо возразила Майя.
– Хорошо,– покладисто согласился Георгий
Степанович,– пуст будет не сучок. Пусть будет деревянная фигурка,
корявая, неуклюжая, плохо сделанная, которую кто-то выбросил на помойку за
ненадобностью. Ты видишь ее и понимаешь, как ее можно довести до ума, чтобы
получилось произведений искусства. Разве это воровство?
Партконференция, на которой задержался отец Майи,
закончилась очень поздно, родители приехали на дачу ближе к полуночи, и все это
время Георгий Степанович уговаривал свою племянницу, увещевал, приводил доводы
и резоны. И в конце концов уговорил.
* * *
– Все эти годы я была уверена, что переделывала рукопись
Лены,– тихо произнесла Истомина.– И только теперь я поняла, что это
была не рукопись… не придуманная история. Это был фактически дневник. Она
описывала собственную жизнь. Если бы я раньше знала, что у Лены был брат,
который покончил с собой, я бы еще тогда догадалась. Но я ведь не знала…
Не знала. Никто ничего не знал. Все такие чудесные, ничего
не знающие, не ведающие, а Олега Личко сгноили в психушке.
Никто не заставлял Елену Шляхтину давать ложные показания
против Личко, она сделала это совершенно добровольно, спасая брата. И не было
никакой тайной жизни, в которую были бы вовлечены другие люди, был психически
больной брат, и была сестра, которая за ним следила. Вот зачем ей нужны были
больничные листы. Она не могла сказаться больной, чтобы не ходить на работу, и
при этом уходить на целый день из общежития, поэтому она уходила «болеть» к
подруге, которая «за ней ухаживала». Головные боли, головокружение – как это
проверишь, тем более была незалеченная травма черепа. Симптомы вегетососудистой
дистонии есть – есть основания для выдачи больничного листа.
Шляхтина следила за братом. А Олег Личко проверял
вычисленные им по какой-то методике места возможного появления маньяка. Вот тут
они и встретились, помешанный на научном подходе сотрудник
информационно-аналитического подразделения штаба ГУВД и циничная жесткая
красавица Лена Шляхтина. Познакомились. Может быть, не очень близко, но
все-таки познакомились. Он мог сказать ей, чем занимается. А она? Она
испугалась. Он слишком близко подобрался к брату. Елена наверняка старалась
быть в курсе действий милиции, приходила к месту, откуда брат уводил ребенка,
смотрела, как оперативники ищут свидетелей. Момент был более чем удобным, и она
сама сказала, что видела подозрительного молодого человека, который высматривал
детишек и задавал ей, Шляхтиной, странные вопросы, и вообще вел себя странно, и
говорил чудовищные вещи про какого ребенка, которого он убил и закопал… и даже место
назвала. Это было нетрудно, ведь она следила за братом и точно знала, кого, где
и как он убивал и где прятал тела. Место проверили, труп нашли, а больших
доказательств и не потребовалось.
