– Зачем мне это читать?– тупо упирался Андрей.
Он не хотел. Он не просто не хотел вникать в эту историю, но
не хотел читать описание страшных преступлений, он не хотел даже брать в руки
бумагу, на которой все это написано. Он не хотел приближаться к Олегу Петровичу
Личко, он не хотел сокращать дистанцию между собой и этих чужим, неизвестным
человеком.
– А затем, что там указано имя этой свидетельницы.
Юркунс протянул руку к висящему на спинке соседнего стула
пиждаку и вытащил из кармана несколько сложенных вчетверо листков папиросной
бумаги.
– Вот,– он развернул листки и быстро пробежал
глазами,– извольте: Шляхтина Е.В. К сожалению, здесь только инициалы,
полное имя не указано, но ведь «Е»! Вы понимаете? Е! Елена!
– Или Екатерина,– буркнул Андрей.– Или
Елизавета, или Ефросинья. Или даже Евдокия.
– Возможно,– вздохнул Юркунс.
Он вновь сложил листки вчетверо, но в карман не убрал,
оставил на столе, и, как показалось Андрею, даже будто подтолкнул их в сторону
гостя.
– Все возможно. И Екатерина, и Елизавета. Но возможно, что и
Елена. И возможно, именно ее, именно эту Елену Шляхтину имел в виду Олег
Петрович, когда без конца записывал однй и ту же фразу: «Не понимаю, почему
Лена так поступила». Она оболгала его. Она дала следствию и суду ложные
показания. И Олег Петрович не понимал, почему. Более того, они были знакомы,
даже, позволю себе предположить, хорошо знакомы. В противном случае он написал
бы «Шляхтина» или называл бы ее по имени-отчеству, как человека незнакомого,
постороннего. Понимаете? А он всегда в своих записях называл ее Леной. И тут
одно из двух, голубчик мой: или он имел в виду Елену Шляхтину, которая дала на
него такие показания, или какую-то другую Лену из своего окружения, которую,
вполне возможно, знала и ваша матушка. Вы ведь можете ее спросить, верно? И вы
можете найти эту Лену и задать ей ряд вопросов, ведь так?
– Могу,– согласился Андрей.– Но зачем? Зачем мне
это нужно? Кстати, а почему вы сами не спросили Олега Петровича, кто такая эта
Лена? Вы поощряли его попытки разобраться и установить истину, вы сами это
говорили, а такой простой вопрос не задали. Почему?
– Потому, голубчик мой Андрей Константинович, что мне не
нужно было в этом разбираться. И мне не нужна была истина. Что я стал бы с ней
делать? Пошел бы в прокуратуру и стал требовать возобновления дела? На каком
основании? На основании бреда психически больного с неснятым диагнозом? Не
забывайте, все это происходило до девяносто первого года, когда власть партии и
КГБ была еще очень сильна, а любому психиатру в те времена было известно, что
такие липовые диагнозы без их прямого указания не ставились. Что же я, враг
самому себе? Я не правозащитник и не камикадзе, я старый врач, который хотел
спокойно работать до самой смерти в своей тихой больнице на своей хлопотной
должности. И у вас нет права меня упрекать.
– Да я и не собирался,– пристыженно пробормотал
Андрей, осознавший в эту минуту, как мало он в действительности знает о тех
временах, которые условно назывались «при советской власти».– Мне жаль,
если вам так показалось. Извините, Лев Яковлевич.
– Извиняю,– Юркунс махнул рукой, изображая жест
великодушия.– Я поощрял Олега Петровича в его попытках разобраться,
потому что для него это имело бы хороший терапевтический эффект. Родители не
захотели взять его из больницы домой, и я понимал, что жить ему суждено одному.
И либо он восстановится настолько, что его можно будет выписать, как говорится,
«в никуда», и он будет жить самостоятельно, либо он не восстановится и проведет
в моей больнице остаток жизни. А остаток этот, смею вам заметить, был весьма
велик, когда Олег Петрович поступил к нам, ему еще и сорока лет не исполнилось.
Мне не хотелось думать, что изначально здоровый человек проведет свою жизнь так
безрадостно. В своих попытках разобраться он тренировал ослабенную память и
логическое мышление, он заново учился связно мыслить и ясно излагать, и если бы
ему удалось восстановить ход событий, это значило бы, что он может жить
самостоятельно. А мне истина не была нужна. Более того, она была бы для меня в
то время просто опасна. Многие знания – многие горести, а если попроще: меньше
знаешь – лучше спишь. Потом, после смерти Олега Петровича, времена изменились,
и истина перестала быть для меня опасной, но она так и осталась ненужной.
Возможно, теперь она станет нужна вам.
– Да зачем?!– почти выкрикнул Андрей.– Зачем она
мне, эта истина? Что я с ней буду делать? Что мне с нее толку?
– Голубчик мой,– Юркунс протянул руку и положил ладонь
на пальцы Андрея. Рука у доктора была сухой и прохладной.– Я вовсе не
призываю вас устраивать что-то вроде журналистского расследования, добиваться
реабилитации Олега Петровича Личко и клеймить советские порядки. Если вы так
подумали, то вы меня неправильно поняли. Я – психиатр, а не правозащитник,
впрочем, я это уже говорил. И я отчетливо вижу, что истина нужна именно вам.
Она нужна вашей матушке. В конце концов, она нужна покойным родителям Олега
Петровича, который ушли из жизни, думая, что вырастили монстра, чудовище,
которые провели последние годы своей жизни, изнемогая от стыда. Строго говоря,
они в конечном итоге и умерли от стыда. Вы что же думаете, вы перестали по три
раза в день мыться в душе, и это означает, что для вас вопрос исчерпан? Да
ничего подобного! Вы бы видели свое лицо, когда я несколько раз позволил себе
назвать Олега Петровича вашим батюшкой. А это ваше нежелание влезать в
проблему, слушать мои доводы? А ваш страх перед этими вот бумажками?– он
кивком головы указал на лежащие на столе листки судебного решения.– Вы
ведь даже прикоснуться к ним боитесь. Вы не взяли их в руки, вы их не
прочитали. Вы продолжаете отгораживаться от человека, который дал вам жизнь, вы
не желаете признаваться себе в том, что в вас течет его кровь, вам это глубоко
противно, вас это пугает, нервирует. Внешне вы вполне благополучный, упешный,
здоровый молодой человек, а внутри у вас вот уже тринадцать лет бушует ад,
который вы тщательно скрываете не только от посторонних, но и от самого себя.
Вы – сын убийцы, монстра, чудовища, маньяка, убивавшего и насиловавшего
маленьких деток. В вас течет та же кровь. Вы биологически связаны с этим
кошмаром. Ваше подсознание живет с этим каждую минуту, каждую секунду, и если
вы удачно скрываете эту адскую войну от внешнего мира, то это не означает, что войны
нет. Скрывать-то можно, только ад от этого не заканчивается. Я даю вам в руки
оружие, при помощи которого этот ад можно прекратить. Разве вы сами этого не
хотите? Разве вы не хотите убедиться в том, что ваш отец – честный и психически
здоровый человек, ставший жертвой системы? Разве вы не хотите перестать
стыдиться его?
– Хочу,– пересохшими губами тихо произнес
Андрей.– Но почему вы уверены, что все будет именно так? А вдруг
окажется, что он действительно маньяк-убийца, а никакая не жертва?
– Не окажется,– твердо пообещал Лев Яковлевич, слегка
сжав прохладной ладонью пальцы Андрея.– В том, что он не маньяк, то есть
не психически больной, я абсолютно уверен. В этом вы можете не сомневаться. А
если окажется, что он и в самом деле совершил какое-то преступление, то уж
наверняка оно будет не таким страшным и отвратительным, как описано в решении.
И вам будет не так стыдно и не так противно думать о своем отце, о человеке,
которого любила ваша матушка и от которого родила вас. После этого ваша жизнь
станет намного легче, это я вам обещаю.
