Эту странную задачку Хану приходилось решать каждый вечер.
Сегодня как-то не нашлось предлога задержаться и пропустить Оксану вперед, да и
состоявшийся за ужином разговор не способствовал предварительному прояснению
позиций, и вот он лежит в постели, слушает доносящиеся из ванной звуки и
судорожно принимает решение: выключить свет или оставить лампу у изголовья
включенной. Выключить и сделать вид, что устал, и не увидеть, как Оксана входит
в комнату в распахнутом халатике, и оставить ее разочарованной, и лишить себя
радости соединения с ней, может быть, в последний раз? Или не гасить свет и
увидеть ее туго затянутый пояс и виноватую полуулыбку (она почему-то всегда
выглядела виноватой, когда подавала знак «нет») и понять, что она его больше не
хочет?
Он так ничего и не решил, и когда Оксана появилась на пороге
спальни, Хан лежал с включенной лампой и закрытыми глазами. Ничего лучше он
придумать не смог. Он хочет любви, но от усталости заснул, и теперь жена сама
должна принять решение, будить его или нет.
«Какой я смелый и мужественный, - с горькой иронией думал
Хан, лежа на спине с плотно закрытыми глазами и вслушиваясь в шорохи: вот
Оксана идет по комнате, вот снимает халат и бросает его на кресло, вот
открывает ящик комода и что-то ищет, потом задвигает ящик, откидывает одеяло и
ложится рядом с ним. - Я - настоящий мужчина, зажмуриваюсь, засовываю голову в
песок и отважно жду, когда женщина примет решение, которое я готов выполнить,
каким бы оно ни оказалось. Неужели я на самом деле такой слабак? Или страх меня
таким сделал?»
Почувствовав руку жены, скользнувшую по его груди, Хан
радостно повернулся, крепко обнял ее и вдохнул тот особенный запах, который
бывает только в одном месте - в теплой ямке, там, где шея переходит в плечо. Вместе
с радостью его охватила невыносимая боль, но Хан ее почти не заметил. Радость в
последнее время стала редкостью, а боль была постоянной, и он к ней привык.
Игорь Дорошин
На следующее утро я проснулся ни свет ни заря. Если верить
будильнику, до подъема оставалось еще полтора часа. Наверное, я как-то громко
открываю глаза, потому что стоило мне это сделать, как старик Ринго тут же
запрыгнул мне на грудь и тихонько муркнул: дескать, чего лежишь просто так, иди
сделай что-нибудь полезное. Под полезным подразумевалось приведение лоточков в
санитарный порядок. Завтракать раньше восьми утра Ринго все равно не станет.
Принципиальный.
Настроение у меня было - хуже некуда. Я не привык надеяться
на чудеса, поэтому ни капли не расстроился, когда вчера после опроса людей в
театре выяснилось, что никто убитую Аллу Сороченко не знал. Но это был как раз
тот случай, когда отрицательный результат тоже является результатом. Ведь опера
- жанр малопопулярный, и если зритель не является лицом приглашенным, то
остается только три варианта: либо он приезжий, и ему хочется побывать в
московском театре, все равно в каком, в какой есть билеты - в тот и пойдет;
либо он специалист в данном виде искусства; либо он оперный фанат. Алла
Сороченко, судя по московской прописке в паспорте, к первой категории не
относилась, а принадлежность ее к двум вторым группам существенно сужала круг
поисков источников информации о ней. Если говорить проще, то сведения о тайных
сторонах жизни убитой женщины нужно искать не только в семейном кругу, но и в
кругу ее знакомых, и вот этот последний круг оказался очерчен весьма и весьма
четко.
Следователь, работавший на месте происшествия, моего
присутствия почему-то не одобрил, и я благополучно отбыл, оказав оперативнику
Ивану Хвыле посильную помощь и заслужив его скупую благодарность. Но слова,
сказанные отцом, ранили меня, как выяснилось, куда больнее, чем мне показалось
вначале. Знаете, так всегда бывает, когда ударишься: сперва боли не чувствуешь,
только понимаешь, что ударился, а через какое-то время ушибленное место
начинает болеть, опухать и вообще всячески напоминать о себе при каждом
движении. С душой, похоже, происходит то же самое, что и с телом. Поэтому,
прощаясь с Иваном, я протянул ему свою визитку и сказал:
- Вот мои телефоны. Если почувствуешь, что я могу быть
хоть чем-то полезен, обязательно звони.
Он взял визитную карточку, повертел в руках и с сомнением
посмотрел на меня:
- Тебе это надо? Чужая головная боль…
- Надо, - твердо ответил я. - Вопрос принципа.
- Что, «палок» не хватает? Хочешь раскрытие заработать?
- понимающе хмыкнул он.
«Палок», то есть отметок о моем участии в раскрытии
преступлений, мне действительно не хватало, за что я регулярно бывал порот на
начальственных разборках, но дело было, конечно, не в этом. Дело было в
родителях и в их мнении обо мне. Вы, конечно, скажете, что в моем возрасте пора
бы уже перестать что-то доказывать папе с мамой. Ну, не знаю, может, вы и
правы… Но рана болела, и болела сильно.
И лекарство от этой боли существует только одно.
Пока что лекарства у меня не было, и с той болью я лег вчера
в постель, с ней же и проснулся. Надо ли говорить, что ни в какой ресторан я не
поехал, вернулся домой около часа ночи, накормил зверей и забрался под одеяло.
К моменту пробуждения боль не только не утихла, но стала еще сильнее. Вероятно,
пока я спал, она размножилась простым делением, и если накануне боль охватывала
только область головы и груди, то сегодня она расползлась по всему телу до
самых пяток. Я весь, от кончиков волос до пальцев на ногах, состоял из обиды и
пагубной идеи самообвинения. Ничего себе коктейльчик, а? С одной стороны,
неприятно, что о тебе думают, будто ты тупой и никчемный, с другой - ужасно,
что я заставил родителей, моих горячо любимых родителей, стыдиться меня. В
общем, ничего хорошего.
Откинув одеяло, я сунул ноги в шлепанцы и поплелся на кухню.
Рядом с Ринго, элегантно виляя задней частью, трусила Арина, которая сегодня,
вопреки обыкновению, спала у меня в ногах. Она единственная из живущих со мной
кошек реагировала на мое настроение, чувствовала, когда мне плохо, и считала
своим кошачьим долгом меня лечить в меру собственных возможностей. Когда я
болел или впадал в тоску, она постоянно терлась возле меня, вероятно, забирая
отрицательную энергетику. Остальным бандитам было наплевать и на мое
настроение, и на мое самочувствие. А сейчас мне было так хреново!
Разложив корм по мискам, я не пошел в душ, а уселся на кухне
за стол. Почему-то не было сил двигаться. И когда это я успел устать? Мало
спал, что ли? Так для меня это дело обычное.
Ринго сел возле миски и принял вид оскорбленного патриция, а
вот Арина моментально смела кусочки сырого мяса, как будто ее неделю не
кормили, удовлетворенно хрюкнула и запрыгнула ко мне на колени. Минут через
пять подтянулись и остальные ребята, и кухню заполнило сладострастное чавканье,
издаваемое Дружочком и Кармой: как большинство котов с плоскими мордочками, они
не умели есть тихо. Арина тоже чавкала и причмокивала, когда питалась, но
Дружочек и Карма были какими-то особенно громкими, в отличие от Ринго и Айсора,
которые к экзотическим породам не относились, имели привычные европейскому
глазу вытянутые морды и принимали пищу почти совсем неслышно. Господи, я так их
люблю, моих котов! А мама называет их дурацкими. И работу мою она называет
дурацкой. И жизнь мою, устроенную по моему собственному разумению, тоже
называет дурацкой. Да, я знал, что я - неудачный сын, но не предполагал, что до
такой степени.
