Мы выкопали ямку, положили в нее Арамиса, присыпали землей.
Я рыдал над могилкой кота так громко и отчаянно, что Михаил Васильевич крякнул
и отвернулся, а Софья Яковлевна, не скрываясь, вытирала слезы.
Они уже знали, что я живу один и дома меня никто не ждет,
поэтому повели ночевать к себе.
- Не надо тебе сегодня оставаться одному, - сказал
Филонов. - И завтра в школу не ходи, побудь у нас дома с Соней. Она тебя
полечит, примочки поставит, ссадины чем-нибудь помажет. Первые сутки - они
самые тяжелые, по себе знаю. Надо непременно, чтобы кто-нибудь рядом был. И
плакать в горе одному нельзя, иначе такое одиночество за горло берет - хоть
вешайся. Когда плачешь от горя или обиды, обязательно нужно, чтобы кто-нибудь
плечо подставил. Ты Сонечке в плечо поплачешь - тебе легче станет, вот помяни
мое слово.
Я согласился и остался у Филоновых до вечера следующего дня.
Михаил Васильевич оказался прав во всем, я действительно то и дело принимался
плакать, вспоминая мученическую смерть Арамиса и представляя, как ему было больно
и страшно, а Софья Яковлевна обнимала меня, подставляя плечо, в которое я и лил
свои горькие мальчишеские слезы. Она целый день ставила мне примочки и
компрессы, мазала пахучими мазями, от которых ранки и ссадины невыносимо
щипало, но к вечеру я, как ни странно, выглядел почти прилично. Видно, опыт
обращения с побитыми пацанами у нее был огромный. Когда вернулся со службы
Михаил Васильевич, она спросила:
- Ну как, Игорек, домой пойдешь или еще на одну ночь
останешься?
- Пойду домой, - твердо сказал я. - Родители начнут
беспокоиться, если я столько времени к телефону подходить не буду. Спасибо вам
за все.
- Ладно, домой так домой, - почему-то вздохнул Филонов.
- Пошли, провожу тебя, заодно прогуляюсь.
- И хлеба купи по дороге! - крикнула нам вслед Софья Яковлевна.
На улице мы некоторое время шли молча, потом участковый
заговорил:
- Я узнал, кто это сделал.
- Их посадят в тюрьму? - с тупым безразличием спросил
я.
- Нет, сынок, в тюрьму их не посадят. Трудно будет
доказать, что они напали на тебя без всякого повода, ведь свидетелей-то не
было. Их родители наймут адвокатов, и те будут подводить дело так, что это была
обоюдная драка, а за драку малолеток не посадят. Скажу тебе больше, если все
сойдется на обоюдной драке, то и у тебя будут неприятности, в милиции на учет
поставят, в школу сообщат. В общем, нахлебаешься. У этих ребят родители такие,
что тебя в покое не оставят. Еще и так повернут, что ты один во всем виноват, а
они - ангелочки с крылышками.
- Но они же моего кота убили! - в отчаянии воскликнул
я.
- Сынок, за кота им ничего не будет, нет такой статьи в
Уголовном кодексе. Человеков убивать нельзя, а животных - пожалуйста. Такие у
нас законы, и ничего мы с тобой с этим поделать не можем. И опять же нет
свидетелей. Но одно я тебе могу пообещать: я с этих ребят глаз теперь не спущу.
И не дай бог им сделать хоть что-нибудь, что подпадает под статью. Костьми
лягу, чтобы их упечь. Ты мне веришь?
- Верю, Михаил Васильевич. Только Арамиса этим не
вернуть.
- Это верно, - кивнул Филонов. - Это ты правильно говоришь,
сынок. Хорошо, что у тебя сердце не жестокое. Но ты все равно знай: я про твою
обиду помню и мерзавцев этих прощать не собираюсь.
Мы расстались возле моего подъезда. Михаил Васильевич велел
мне записать его телефоны, и служебный, и домашний, и приходить в любое время,
если на душе станет тяжело. Поднимаясь в лифте на свой этаж, я думал, что
вполне справился с собой. Однако стоило мне войти в кухню и увидеть кошачьи
мисочки, сиротливо стоящие в углу, у меня в глазах потемнело. Но я уже смог не
заплакать. Только голова закружилась.
На следующий день я пришел в школу и немного отвлекся.
Разумеется, мои ссадины были замечены, и пришлось признаваться, что меня
побили. Больным самолюбием я никогда не страдал, тем более обидчиков было
шестеро, так что во всей истории не было ничего постыдного для меня даже с
точки зрения девятиклассника. Про Арамиса я рассказывать не стал, боялся не
совладать с нервами и разреветься, а вот это уже, по моим представлениям, было
стыдно. Одно дело плакать на плече взрослого дяди участкового, и совсем другое
- при одноклассниках, среди которых к тому же есть одна особенная девочка…
Еще через несколько дней я полностью оправился, по крайней
мере, я так думал. Во всяком случае, я даже пошел на репетицию нашего
рок-ансамбля и с ходу сочинил новую мелодию, такую щемяще-грустную, что ребята
смотрели на меня с недоумением. Это я-то, первый весельчак и поклонник забойных
ритмов, - и вдруг такая музыка!
Я возвращался с репетиции, напевая про себя новую мелодию и
прикидывая варианты аранжировки, и вдруг увидел идущую мне навстречу девочку с
котенком на руках. Котенок был совсем крошечным, месяца полтора-два от роду,
невероятно симпатичным и трогательным, но самое ужасное - он был сиамским.
Точно таким же, каким был когда-то мой Арамис. Горло перехватило, в глазах
снова потемнело, и я понял, что сейчас разрыдаюсь прямо на улице, при всем
честном народе. И дом-то мой - вот он, я уже иду вдоль него, но он ужасно
длинный, а подъезд, в котором я живу, - самый последний. Я совсем потерял
голову и нырнул в первый же подъезд, подбежал к лифту и нажал кнопку почти
наугад, стараясь попасть на самый последний этаж. Слезы уже заливали мне глаза,
и я ничего не видел, но успел сообразить, что чем выше этаж, тем больше шансов,
что по лестнице никто не ходит, стало быть, меньше риска оказаться замеченным в
столь неприглядном виде. На верхних этажах люди обычно сразу садятся в лифт и
на лестницу, которая расположена за углом лифтового холла, не заглядывают.
Приехал я, как оказалось, на шестнадцатый этаж, то есть
действительно на самый верхний. Из последних сил сдерживая рыдания, я выбрался
из лифта и толкнул дверь, ведущую на лестницу.
- Господи, что с тобой? - послышался совсем рядом
чей-то голос.
На лестнице стояла взрослая девушка и курила. Это и была
Света Кошелева, которая, руководствуясь теми же соображениями, что и я,
пряталась здесь от родителей, которые запрещали ей курить.
Вот так мы и познакомились.
История эта имела два важных для моей жизни последствия.
Во-первых, я приобрел замечательного, умного и надежного друга - Светку. И
во-вторых, я понял, как это важно, когда твоему горю кто-то сочувствует, даже
если само горе на сторонний взгляд кажется незначительным и даже горем-то
называться не может. Очень важно, чтобы в тяжелый момент кто-то подставил
плечо, в которое можно просто поплакать. Детям плечо не подставляют, потому что
их горе кажется смешным. Старикам тоже его не подставляют, потому что старики
мало кому нужны и интересны.
Только не думайте, что я прямо в тот самый момент решил:
стану участковым. Конечно, это было бы красиво, но это неправда. Решение пришло
позже, примерно через год, в течение которого я вспоминал все то, что
случилось, продумывал и оценивал каждое слово, сказанное мне Михаилом
Васильевичем Филоновым и его женой Софьей Яковлевной. Я часто приходил к ним в
гости, пытаясь разобраться в собственных мыслях и ощущениях, но о милицейской
службе не думал.
