«Герой, – саркастически подумал Миронов. – Кверху дырой… В том-то и беда, что каждый, кто ведет себя по-человечески, кажется нам каким-то юродивым и в таком качестве, естественно, не может вызывать ничего, кроме здорового раздражения: чего он лезет-то? Больше всех ему надо, что ли? Нормальный человек на его месте сразу побежал бы жаловаться в ментовку. Ну, пусть не сразу, но после того, как отбился от тех бандюков на “лендровере”, – наверняка. А пока он бегал, пока менты выясняли бы, что к чему, и чесали под фуражками, Светлова благополучно посадили бы на иглу, а то и просто пришили, чтобы не возиться. Зато гражданский долг Филатова был бы выполнен в полном объеме, и никто не считал бы его юродивым…»
Про Светлова он не думал, решив дать себе остыть. “Приедет Димочка в редакцию, вот тогда и буду думать, что ему сказать, – решил он. – И я ему скажу, будьте уверены. Он мои слова надолго запомнит, экспериментатор хренов, охотник за сенсациями…"
Хуже всего было то, что Светлов нагло врал по телефону, даже не зная, жив Филатов или уже умер. Впрочем, он был на сто процентов уверен в последнем. Решил небось, что вырвался из того подвала только благодаря чуду. Так оно, в общем-то, и было, только чудо звали Юрием Филатовым, а Димочка, наш талантливый сопляк, с перепугу этого не понял.
Ну и черт с ним, решил Миронов. Вернемся к нашим баранам. Как говорят американцы, шоу маст гоу – представление должно продолжаться.
Однако заниматься делами ему не дали. Стоило ему вернуться к работе, как на столе зазвонил телефон. Миронов оскалил зубы, скорчил страшную рожу, произнес короткое неприличное слово и только после этого снял трубку. Его “слушаю” прозвучало безупречно вежливо и даже приветливо: позвонивший в редакцию читатель должен был чувствовать расположение к тем, кто делает его любимую газету.
Впрочем, звонил вовсе не читатель, а Владислав Андреевич Школьников, который, по мнению Миронова, редко снисходил до того, чтобы читать выпускаемую на его денежки газету.
Официально учредителем газеты “Московский полдень” считался трудовой коллектив, а владельцем контрольного пакета акций – главный редактор Игорь Миронов. Когда-то так и было, но в недоброй памяти дни кризиса Миронов так основательно запутался в долгах, что начал всерьез подумывать о закрытии газеты. Вот тогда на горизонте и появился седовласый и величественный Владислав Андреевич. Он выкупил у Миронова контрольный пакет, настояв при этом на сохранении тайны сделки. О том, что газетой вот уже два года владеет Школьников, знал только главный редактор. Он терялся в догадках, зачем этому крупному бизнесмену понадобилось иметь собственную газету: в политику Школьников, судя по всему, не лез, в дела газеты не вмешивался и, вообще, старательно делал вид, что не имеет к еженедельнику никакого отношения. Видимо, решил Миронов, газета понадобилась ему просто на всякий пожарный случай. В конце концов, это было неплохое вложение капитала, да и держать руку на пульсе источника массовой информации, как ни крути, было приятно.
Буквально после пары фраз, которой они обменялись с Владиславом Андреевичем, Миронов понял, что “пожарный случай” настал. Ничего конкретного Школьников ему не сказал, но назначил встречу через час, и тон у него при этом был такой, что Игорю Миронову даже не пришло в голову отказываться, ссылаясь на запарку. Он разогнал бунтующих сотрудников, спровадив самых заядлых качать права в кабинете у ответственного секретаря, придирчиво проинспектировал свою внешность перед большим зеркалом в умывальной комнате, сунул в рот подушечку жевательной резинки, чтобы отбить запах выпитого с Филатовым коньяка, и отбыл на встречу со своим, как это ни прискорбно, хозяином.
Вернулся он оттуда почти через три часа, сильно хмурясь и кусая губы, что всегда служило у него признаком свирепого расположения духа. Когда он пребывал в таком настроении, даже не отличавшийся излишним умом и чуткостью Александр Федорович Дергунов старательно обходил его десятой дорогой, а мелкая редакционная шушера веером разлеталась у него из-под ног, как застигнутые врасплох на теплой отмели мальки.
Плохое настроение Миронова объяснялось просто: впервые за два последних года ему дали понять, кто является хозяином газеты. Он знал это и раньше, поскольку продавал Школьникову контрольный пакет, находясь в здравом уме и твердой памяти. Он знал, что после долгих лет полной свободы снова нацепил себе на горло ошейник, но за два с лишним года хозяин ни разу не потянул за поводок, и Миронов постепенно привык к мысли, что так будет всегда.
Сегодня его дернули так, что едва не оторвали голову. Ощущение было не из приятных, и, вернувшись на работу, он совершил поступок, который потом долго не мог объяснить самому себе: грубо облаял Лидочку Маланьину, не успевшую вовремя убраться у него из-под ног. Совершив этот сомнительный подвиг, он гордо удалился к себе в кабинет, так грохнув дверью, что в коридоре рядом с косяком отвалился приличный кусок штукатурки.
– С-с-сволочь, – прошипел он, рухнув в кресло и трясущимися от ярости и унижения пальцами выковыривая из пачки сигарету. – С-с-сук-кин кот! Тварь толстомордая, коз-з-зел…
Он долго чиркал колесиком зажигалки, а потом еще дольше ловил прыгающим кончиком сигареты дрожащее голубоватое пламя. Когда сигарета наконец задымилась, он с лязгом захлопнул крышку зажигалки и швырнул ее на стол, разметав лежавшие там бумаги.
И тут, словно в ответ на его молитвы, в кабинет без стука ворвался Светлов.
– Я встретил в коридоре Лиду, – металлическим голосом произнес он прямо с порога. – Она плачет.
Миронов на секунду прикрыл глаза, глубоко затянулся сигаретой и с шипением выпустил дым сквозь стиснутые зубы. Приход Светлова, да еще нарывающегося на ссору, был настоящим подарком судьбы. Миронов когда-то неплохо боксировал, и сейчас он как никогда нуждался в ком-нибудь, кого можно было бы использовать в качестве боксерской груши – если не в буквальном смысле, то хотя бы в переносном.
– Какая чепуха, – сдавленным от злости голосом произнес он. – Наша Лида громко плачет… Поверь, она плакала бы гораздо громче.., черт, она бы выла, как сирена гражданской обороны, если бы знала, за кого собирается выйти замуж!
Светлов быстро оглянулся на дверь, проверяя, достаточно ли плотно она закрыта, и это невольное движение доставило Миронову массу удовольствия.
– Я тебя не понимаю, – гораздо тише, чем в начале, заявил Дмитрий.
– Брось, старик, ты меня отлично понимаешь, – отмахнулся Миронов. – То, что ты трус, простительно – в конце концов, не всем же быть героями! Но ты ведь даже не сказал мне, что произошло. Ты был так уверен, что… А, да пошел ты в задницу, сопляк! И теперь ты приходишь ко мне, как.., как.., как какой-то Айвенго недоделанный, и требуешь, чтобы я был галантным с твоей дамой! Дама, конечно, ни в чем не виновата, и я перед ней непременно извинюсь.., когда немного остыну и разберусь с тобой.., но как ты поступишь, если я этого не сделаю? На дуэль меня позовешь, сморчок кудрявый? Учти, я на пятнадцать кило тяжелее тебя и знаю бокс. Я из тебя котлету сделаю, а Филатов вообще раздробит то, что от тебя останется, на молекулы. Ты хорошо меня понял?
