– Почему? – заинтересовался я. – Ее что, дома
не было?
– Была, была. Только если она причастна, то чашку давно
бы вымыла, а мусор из ведра выбросила. Не дура же она клиническая, чтобы
следователя с обыском ждать. Бабку, пожалуй, я бы тоже исключил, это совсем
надо мозгов не иметь, чтобы травить человека собственным лекарством. Сам же
первым под подозрение попадешь. И потом, родной сын все-таки. Но все равно
остается много народу: брат с женой, сестра с дочерью, да еще родственница эта,
у которой маленький мальчик. Вот морока-то следователю! Не позавидуешь. Так
как, Паша, скажешь мне что-нибудь интересное?
Я пожал плечами. Сказать мне было нечего. Я был уверен, что
если кто-то и хотел убить Володю, то это могла быть только Лена. Он так и не
бросил свою неказистую жену, не женился на Лене, хотя, наверное, обещал. И она
его возненавидела. Никаких иных соображений в моей голове не появилось.
– А зачем я следователю нужен? Меня ведь там не было, я
к Володе не приходил.
– Вот именно поэтому и нужен. Ты и Дана совершенно
точно не причастны. Но Дана – член семьи и вообще еще маленькая, мало чего
понимает, а ты – человек со стороны. Ты мог видеть много интересного, такого, о
чем сами Руденко не расскажут. Так что ты с завтрашнего дня для следователя
наиглавнейший свидетель, знающий ситуацию изнутри и при этом ни в чем не
заинтересованный.
Так и получилось, что я почти каждый день, как на работу,
стал приходить в кабинет Галины Сергеевны Парфенюк. Мы вели долгие разговоры,
но толку от них никакого не было. Она записывала, что-то рисовала, что-то
обдумывала, придумывала вопросы, на которые я добросовестно отвечал, но, судя
по всему, не продвинулась ни на шаг.
* * *
Прошло два месяца. Следователь давно перестала меня
вызывать, и дело, как мне казалось, полностью заглохло. Я продолжал заниматься
с Даной и чувствовал, что в клане Руденко что-то происходит. В квартире висело
нечто тяжелое, давящее, мешающее дышать. Все сидели по своим комнатам, никто
лишний раз по коридору не пройдет. Оказываясь в столовой, они быстро ели и
разбегались по своим углам – никаких долгих совместных посиделок с чашечкой
чаю, как бывало прежде. И мне даже показалось, что каждый из них старался
прийти поесть тогда, когда в столовой никого больше не было.
Но однажды мне позвонила Муза Станиславовна.
– Павел, вы сейчас у Даны?
– Да.
– Вы не могли бы потом зайти ко мне?
– Конечно, зайду.
Когда Муза открыла мне дверь, я поразился: как же она постарела!
Я не видел ее со дня похорон, и за эти два месяца она превратилась в маленькую
щуплую старушку.
– Я вас надолго не задержу, – произнесла она
сдержанно. – Я разбирала Володины бумаги и нашла вот это.
Она протянула мне плотный конверт.
– Это вам.
– Что это?
– Здесь написано ваше имя. Это вам, – повторила
она, отведя глаза.
– Но вы знаете, что это? – настойчиво спросил я.
– Возьмите, Павел.
Муза чуть не силком всунула конверт мне в руку и
отвернулась. Я не стал больше ни о чем спрашивать и ушел. Спустился вниз, сел в
машину, включил свет и вскрыл конверт, в котором оказались распечатанные на
принтере страницы.
«Павел…
Даже не знаю, как начать. «Дорогой Павел»? Сентиментально.
«Уважаемый Павел»? Слишком официально. Просто «Паша»? Отдает панибратством.
Начну с главного: Муза все знает. Она знает, что я думаю,
что чувствую и что собираюсь сделать. Она знает о том, что я пишу это письмо, и
она обязательно его прочтет, когда я его закончу. У меня нет секретов от жены.
Я попрошу ее отдать тебе это через два месяца после моей смерти.
Никто меня не убивал. Это самоубийство. Не спонтанное, не
под влиянием момента, а продуманное и давно запланированное. Помнишь день,
когда ты пришел ко мне и заявил, что я – любовник Леночки и отец ее ребенка?
Мне до сих пор стыдно за этот разговор, я был рассеян и груб, я ничего тебе не
объяснил и никак тебя не утешил, но мне, честное слово, было не до этого. В тот
день я узнал, что смертельно болен. Симптомов никаких не было, но специальное
исследование показало однозначно: я тяжело болен, и как только болезнь войдет в
решающую стадию, начнутся тяжелейшие головные боли, затем расстройство памяти,
затем расстройство мышления, затем смерть. Можешь себе представить, о чем на
самом деле я думал, пока ты пытался устроить со мной битву самцов.
Муза была в командировке, и мне пришлось ждать ее
возвращения, чтобы все рассказать. Не сообщать же такие вещи по телефону… Мы
тогда долго разговаривали и решение принимали вместе: как только я почувствую,
что «началось», я уйду. Я не хочу терпеть мучительную боль и не хочу, чтобы моя
любимая жена терпела рядом с собой теряющего разум умирающего мужа. Так будет
лучше и правильнее.
У тебя может возникнуть вопрос: почему именно так? Почему в
день сорокалетия? И почему письмо нужно отдать именно через два месяца, а не
сразу, чтобы никто не подозревал убийство и не терзал родных бесконечными
допросами? Я мог бы ограничиться просто предсмертной запиской, но я слишком
хорошо отношусь к тебе, чтобы уйти, ничего не объясняя и не попрощавшись. Ты
избегал меня по вполне понятным причинам, но я не обижаюсь. То, что я делаю,
может показаться чудовищным и отвратительным, если не понимать, что мною
движет. Я не пытаюсь оправдаться. Я очень ценю тебя, я благодарен тебе за
Дануську и чувствую свою вину перед тобой. Ты, конечно, и так все узнаешь, но
мне хочется, чтобы ты узнал первым. И узнал не от кого-то из «моих», а от меня
самого. Считай, что это прощальный жест уважения к тебе.
Я не люблю свою родню. Не знаю, заметил ли ты это, но это
так. Не стану грузить тебя подробностями своей жизни, скажу лишь несколько
слов, чтобы ты понимал, как я к ним отношусь. Я рос в семье изгоем. Как-то так
получилось, что в нормальной советской семье появился мальчик, который не
понимал, почему нельзя говорить правду и почему обязательно надо врать. Этот
мальчик не хотел понимать, что есть правила игры, которые надо соблюдать, чтобы
всем было удобно. Он не хотел признавать существование понятий «так принято»,
«так полагается», он требовал объяснений: почему принято именно так и почему
именно так полагается. А объяснений ему не давали, только все время ругали и
наказывали. И он совершенно не понимал, за что его все время ругают и
наказывают. Ему стали говорить, что он – бессердечный, эгоистичный и злой, что
он подлец и мерзавец и что из него не вырастет настоящий человек. И поскольку
это говорили старшие, которых полагается уважать и которым должно верить, он
верил. Он жил с ощущением собственной неполноценности, он верил, что он
какой-то особенно, просто невероятно плохой и ни на что не годный. Именно
поэтому он никогда не оправдывался, если его ругали, и не сопротивлялся, когда
наказывали. Он верил, что заслужил все это, потому что он плохой, и что все
справедливо.
