Потом мальчик вырос и стал кое-что в этой жизни понимать.
Потом он вырос еще больше, и его понимание расширилось. Ему стали понятны
побудительные мотивы поступков его родителей, брата и сестры. В тот момент он
решил, что за всем этим стоит подлость, своекорыстие, лицемерие и ханжество. И
поскольку те самые правила, на соблюдении которых они настаивали, пронизывают
всю жизнь вокруг, он решил, что ничего невозможно изменить, можно только
подстроиться.
Он подстроился. И стал как-то жить. И даже почти успокоился.
А потом, когда он был уже совсем взрослым и даже доктором наук, он случайно
услышал, как его мама и его сестра разговаривают о нем.
– Подумать только, каким Володя стал, когда
вырос, – говорила мама. – Никто уже не надеялся, что он выправится.
Все-таки он был ужасным ребенком, совершенно бессердечным. Отказаться ехать к
больной бабушке! Уму непостижимо!
– Да уж, – вздохнула сестрица. – А как он
радовался, когда наш Ванечка умер! Это просто не человеком надо быть, чтобы
такое сказать. И как у него язык повернулся?
Ты, Павел, не знаешь этих историй, да и не надо тебе… Это
интересно только мне и моей Музе. Но поверь мне: мама и Валентина сидели и
вспоминали все мои грехи, а я стоял за дверью и слушал, не переставая
поражаться маминой простоте и Валиному цинизму. Все первые двадцать лет жизни и
родители, и Миша с Валентиной ломали меня, корежили мою личность в угоду
собственным интересам, прикрываясь демагогическими лозунгами о чувстве
ответственности, об обязанности любить и уважать старших и помогать близким. И
в тот момент, стоя за дверью и слушая, как воркуют мама и сестра, я вдруг
решил: хотите жить по своим правилам? Живите. Хотите любить и беспрекословно
уважать старших, хотите помогать близким, хотите холить и лелеять свое чувство
ответственности? Пожалуйста. Я предоставлю вам полную возможность. Я доведу
ситуацию до абсурда, я создам вам милый уютный домашний ад, в котором все будет
устроено по вашим правилам, и посмотрю, как вы будете в этом аду гореть.
Сейчас уже неважно, что и как я делал. Просто поясню: то,
что Валентина с дочерью живут у Михаила, – моя работа. И Лену с ребенком я
тоже туда воткнул. Кстати, перестань ревновать ее ко мне, отец Костика – мой
брат, и Лариса об этом знает. Еще одно поленце в адском огне… Муза тоже знает.
Больше никто. Надеюсь на твою деликатность. И даже поэтические сборники,
которые финансирует Миша, – моих рук дело. Мама, между прочим, очень этим
гордится и всем знакомым рассказывает, какой ее сын тонкий ценитель прекрасного
и щедрый меценат. А Лариса просто задыхается от злости, подсчитывая, сколько
платьев она купила бы себе на эти деньги.
Когда я понял, что пора, я стал планировать свой уход так,
чтобы от него тоже была какая-то польза. Например, умереть в день своего
рождения. Я не люблю ходить на кладбище, и мне очень не нравится, когда кого-то
заставляют это делать. Могилы принято посещать как минимум дважды в году: в
день рождения и в день поминовения. По крайней мере ко мне нужно будет ездить
не два раза в год, а только один. Кто-нибудь когда-нибудь скажет мне за это
спасибо.
Но мне хотелось нанести последний удар, самый сильный. Я решил
уйти так, чтобы они со своими правилами и дешевым лицемерием оказались в полной
заднице. Ведь если жить по их правилам, демонстративно любить родных и уважать
старших, то невозможно честно сказать близкому человеку: я тебя подозреваю в
убийстве. А они будут вынуждены друг друга подозревать, у них просто не
останется другого выхода.
Я все продумал. И травму свою придумал, и лангету, слава
богу, знакомые врачи есть. Предварительно стащил у мамы таблетки. Я знал, что
даже небольшая их передозировка может привести к очень тяжелым последствиям. Я
так радовался, что день рождения выпал на воскресенье и можно будет уберечь
Дануську, вывести ее из-под удара.
И вот настал этот день, и с самого утра они стали приходить
с поздравлениями и подарками. Первым – Мишка, он ранняя пташка, даже в выходные
поднимается ни свет ни заря, за ним – мама, потом Лариса, потом Валя с Юлькой,
потом Леночка. Я уже давно пишу это письмо, вторую неделю. Сейчас я его наконец
допишу, потом высыплю таблетки в кружку с чаем и выпью. А конволюту тщательно
протру салфеткой и только после этого выброшу в мусорное ведро. Я сделаю все
для того, чтобы моя смерть была похожа на умышленное убийство. Но я установил
срок – два месяца. Им хватит. Через два месяца Муза отдаст тебе это письмо.
Муза все время стоит рядом, положив руку на мое плечо. Ты
даже представить себе не можешь, сколько сил и мужества у этой женщины…
Не хочу, чтобы у тебя были лишние проблемы, поэтому избавлю
от необходимости объясняться со следователем и моей родней. Я написал еще одно
письмо, очень короткое, которое Муза тоже «найдет» через два месяца и передаст
в следственные органы. В нем я признаюсь в самоубийстве и рассказываю, как все
было (то есть будет). Дело закроют.
Обнимаю тебя.
В.Р.
P.S. Вот сейчас, когда таблетки уже высыпаны в чай и мне
остается только сделать несколько глотков, я вдруг подумал, что все в этой
жизни, наверное, не так просто и однозначно, как мне бы хотелось. И дело не в
«правилах» и лицемерии, а в чем-то другом. На самом деле все намного сложнее и
тоньше, чем я себе представлял. Все не так».
Я перечитал письмо дважды, не веря собственным глазам. Потом
зажмурился, посидел несколько минут, открыл глаза и перечитал в третий раз.
Ничего не изменилось, все слова оставались теми же.
Честно признаться, я понял далеко не все. Насчет его
болезни, решения уйти из жизни и насчет того, как он это все устроил, –
тут мне было ясно. Но вот причин я так и не понял. Как-то невнятно он их
изложил. Почему у него все так сложно? Проще надо жить, проще.
Я завел двигатель и поехал на свидание с Олей.
Сентябрь 2006 – январь 2007
