— Да, сэр. Я на подготовительном. Специальный курс.
— Так, так… — он попыхтел, потом пососал трубку. — Вы всерьез решили? Такая привлекательная барышня…
— Всерьез, сэр.
— Собираетесь стать сиделкой?
— Нет, сэр. Врачом.
Увидев, как я решительна, он оставил трубку в покое и сказал, что, как ни жаль, попасть в институт невозможно «даже такой способной студентке», очень уж много возвращается демобилизованных. И посоветовал в конце семестра заняться тем, чем занимаются медицинские сестры.
Несколько дней я ходила сама не своя, а потом решила, что если хочешь не сходя с места ловить крабов, приходится передвигать загоны. Я поехала в Кентукки и поступила в школу медсестер, где готовили к тому же акушерок. Что ж, буду повивальной бабкой, поживу в горах, где врачей не хватает, а потом, когда наберусь опыта, уговорю начальство послать меня в медицинский институт.
Перед самым концом занятий на доске вывесили список требований от аппалачских
[21]
общин, все акушерки; и мне сразу бросилось в глаза слово «Трейт». Когда мне сказали, что селеньице лежит в ложбине, среди гор, а ближайшая больница — в двух часах пути по кошмарным дорогам, я пришла в восторг. Точно в таком месте хотела я поработать года два-три, пересмотреть все горы, а уж там, с деньгами и опытом, пробиваться в медицинский мир.
Долина, окруженная горами — в сущности, тот же остров. Вода у нас местная, с гор, лодки наши — списанные джипы, на которых мы и передвигаемся, огибая углы, по узким тропинкам. Есть несколько грузовиков, их может взять напрокат любой фермер, чтобы в хорошую погоду отвезти на рынок телят или свиней. Остальные редко покидают долину. Школа тут больше, чем на острове, не только потому, что семейств раза в два больше, но и потому, что в отличие от островитян, детей считают главным богатством. Есть пресвитерианская школа в одну комнату, из местного камня; учитель бывает там раз в три недели, когда дороги хоть в каком-то порядке. Раз в месяц, по воскресеньям, если погоде и Богу угодно, католический священник служит в школе обедню. В этом уголке Западной Виргинии шахт уже нет. Но литовские и польские шахтеры, чьих дедов привезли из Пенсильвании, остались тут и развели хозяйство на склонах. Упрямые шотландцы или ирландцы считают их чужаками; как же, те хозяйничали и в лощине, и на склонах почти двести лет.
Самая важная проблема для врача — совсем другая, чем на острове. В субботу вечером человек пять-шесть напиваются вусмерть и бьют семью. Протестанты считают, что это — от католиков, католики — что от протестантов. На самом деле, конечно, конфессии тут ни при чем. Может быть, виноваты горы, которые, сверкая вокруг, задерживают рассвет и приближают тьму. Они грозны и прекрасны, как воды, но народ их, кажется, не видит. Не радуется местный народ и обилию дичи, и обилию топлива. Большей частью замечают только плохую почву, да стены, отделяющие от мира. Люди сражаются с горами. На острове мы слушались воду. Это — не одно и то же.
Местные жители туго принимают чужих, но ко мне ходили, нуждаясь в моей расторопности.
— Сестрица? — старый фермер с обветренным лицом стоял у моих дверей в полночь. — Сестрица, вы не посмотрите мою Бетси? Что-то у нее не идет.
Я оделась и пошла с ним на ферму, принимать ребенка. К моему удивлению, мы направились в сарай. Бетси была корова, и оба мы вряд ли гордились бы больше, если бы крупный теленок оказался младенцем.
Иногда я думала, неужели все хворобы — и звериные, и человеческие — только меня и ждали. В моем домике, где была и клиника, вечно толокся народ, а нередко у дверей ждал джип, везти меня к женщине или к телке.
С Джозефом Войтневичем (представляете, что бы из этого сделала бабушка!), так вот, с Джозефом я познакомилась, когда он прикатил ночью на джипе, чтобы я посмотрела его сына Стивена. Как многие здешние мужчины, он меня смущался и говорил по дороге только о том, что у мальчика болит ухо, температура высокая, и опасно везти его в больницу, да еще в холодную ночь.
Дом у них был хороший, бревенчатый, о четырех комнатах. Мой пациент оказался шестилетним, сестры его, Мэри и Энн — восьми лет и девяти. Мать умерла года за три до этого.
Я получала лекарства, в том числе — и пенициллин, так что могла сделать укол. Потом я вытерла его спиртом, пока антибиотик подействует, накапала в ушко подогретого масла, бодро сказала, что делать самим, и собралась было ехать.
Когда я уже сложила сумку и шла к выходу, я заметила, что отец сварил кофе. Чтобы его не обидеть, я присела с ним к кухонному столу, улыбнулась самой что ни на есть профессиональной улыбкой и стала давать ненужные советы.
Чем больше я говорила, тем больше замечала, что хозяин смотрит на меня — не нагло, а сосредоточенно, словно изучает незнакомый образчик. Наконец, он сказал:
— Откуда вы?
— Я училась в Кентукки, — ответила я, гордясь, как обычно, что ни пациенты, ни члены их семей не могут смутить меня этим вопросом.
— Нет-нет, — сказал он. — Там вы учились. А где жили?
Я стала рассказывать ему об острове — где он, какой он, каким был. Дома я не была с тех пор, как стала учиться медицине, только два раза ездила на похороны, бабушкины и Капитана. Теперь, описывая болото моего детства, я ощущала ветер, слышала гусей, лающих, словно собаки, пролетая над нами. Нигде, кроме острова, меня не просили говорить о доме; и, чем больше я говорила, тем больше распалялась, так мне стало хорошо и так захотелось домой.
Девочки пришли на кухню и встали по сторонам отцовского кресла, напряженно глядя на меня темными глазами. Джозеф их обнял и рассеянно гладил по голове ту, что стояла справа, Энн.
Наконец я остановилась, смутилась, даже попросила прощения.
— Ну, что вы! — сказал он. — Я действительно хотел знать. Я сразу понял, в вас есть что-то особенное, и все гадал, почему женщина, которая может сделать все, что хочет, приехала в такое место. Теперь я понял.
Отняв руку от волос дочери, он наклонился вперед и развел большие руки, словно ждал от них помощи.
— Бог на небе, — начал он, а я подумала, что это какая-то божба или клятва, слишком уж долго я не слышала таких выражений. — Бог на небе готовил вас для этой долины с тех самых пор, как вы родились.
Я страшно рассердилась. Он ничего не знал ни обо мне, ни о моем рождении, а то не сказал бы такой глупости, да еще с чувством, как методистский проповедник.
И тут — о, Господи милостивый! — он улыбнулся. А я узнала, что выйду за него замуж, со всем его Богом, Папой Римским, тремя осиротевшими детьми и непроизносимой фамилией. Понимаете, когда он улыбнулся, стало ясно, что он может петь устрицам.
