"Впервые в жизни он вставал каждое утро, уверенный, что его ждёт что-то стоящее. Они не просто дружили с Лесли, она была его лучшей, весёлой стороной — дорогой в Теравифию и дальние края. Теравифия оставалась тайной, и слава Богу, Джесс не смог бы объяснить это постороннему. Один поход на холм, к лесам, и то вызывал в нём какое-то тепло, разливавшееся по всему телу. Чем ближе он подходил к высохшему руслу и канату на старой яблоне, тем сильнее чувствовал, как бьётся у него сердце. Он хватал конец каната, раскачивался и вмиг, объятый дикой радостью, перелетал на другой берег, а там плавно приземлялся на обе ноги, становясь в этой таинственной стране выше, сильнее и мудрее".
* * *
Детям вечно досаден их возраст и быт... Джесси, неосознанно подражая своим родителям, стесняется своей бедности, Лесли стыдится своего богатства. Даже гордыня их кажется невинной: "Вот, например, Джуди как-то спустилась вниз и почитала им наизусть, и не только прозу, а стихи, даже итальянские. Джесс, конечно, их не понял, но наслаждался самими звуками и удивлялся, до чего же умны и шикарны его друзья". Искушение снобизмом они проходят в школе, и выглядит оно совсем иначе, нежели в "интеллектуальных кругах". "В школе было правило, куда важнее директорских: домашние дрязги не рассказывают. Если родители бедны, или злы, или необразованны, хуже того — если они не хотят купить телек, дети обязаны защищать их. Завтра вся школа будет измываться над папашей Эйвери. Да, у многих отцы — в психушке, а у кого — и в тюрьме. Но они своих покрывают, а Дженис — выдала". Да, дети легки и бесхитростны — но они же и бессердечны. Милосердие — слово не из их лексикона, и, увы, мы мало делаем для того, чтобы включить его в их словарь. От нас дети чаще слышат о послушании.
Чтобы убедиться в реальности первородного греха, нужно увидеть, как детская компания дразнит того, кто по тем или иным причинам оказался "белой вороной". Взрослые, впрочем, выглядят не менее отвратительно, если начинают травлю, но у них это случается реже, за счет воспитания, и имеет более завуалированные формы. Дети же скачут вокруг своей жертвы такой неприкрытой и чистой радостью, что становится страшно. До определённого момента им в голову не приходит, что они делают нечто постыдное, и даже слезы жертвы только раззадоривают их. Лишь резкий окрик взрослого будит чувство стыда, и то с большим трудом: ребёнок искренне не понимает, что плохого он сделал, да и теперь, вырванный из стаи и поставленный перед ответом, он больше напоминает маленького ангелочка, нежели того зверёныша, каким был пять минут назад. Словно подменили ребенка. И поневоле приходишь в ужас: Боже мой, мы же никогда его этому не учили, откуда он нахватался?
Тема школьной травли тоже достаточно типична для детской литературы, но у Кэтрин Патерсон она получает новое развитие: из Теравифии дует ветерок милосердия.
"Я ей рассказала, как все смеялись, что у нас нет телека. Кто-кто, а я понимаю, как это больно, когда тебя считают придурком", — говорит Лесли той самой девочке, о которой прежде говорила: "Таких людей надо останавливать. Иначе они превратятся в тиранов и диктаторов". Но тирания того, что учителя по наивности нередко зовут "коллективом", оказалась сильнее тирании одной отдельно взятой Дженис Эйвери.
Самая страшная и глупая ошибка, которую только может допустить детский писатель, — идеализация детей. Этому отчасти способствует спасительное свойство людской памяти — помнить хорошее и забывать плохое. Идеализируется собственное детство, а вслед за ним — детство вообще. Итогом такой идеализации становится безудержная фальшь: дети в книгах предстают целлулоидными манекенами, полными жизнерадостной бодрости. Кроме того, мало кто из взрослых способен проникнуться детскими проблемами так, чтобы ребёнок поверил. Мы не плачем из-за полутора сотен погибших людей — ужели станем оплакивать вывихнутую кукольную ручку? И мы скорее посочувствуем заботам отца Джесса, уволенного с работы, нежели проблемам его дочерей, которым не из чего соорудить платья, чтобы пойти в церковь на Пасху. Его проблемы реальны, их — иллюзорны.
А на самом деле нужно только диву даваться, насколько иллюзорно большинство "взрослых" проблем. Старое заклинание "всё как у людей" — подлинный бич эпохи, если не всех эпох. Причём стоит нам достичь уровня некоторых из этих пресловутых "людей", как тут же обнаруживаются новые "люди", и теперь уже нам хочется, чтобы всё было как у них.
"Мать закусила губу, как Джойс Энн, лицо её совсем осунулось, и она еле слышно проговорила:
— Я не хочу, чтобы перед моей семьёй задирали нос.
Он чуть не обнял её, как обнимал Мэй Белл, когда та нуждалась в утешении.
— Ничего она не задирает! — сказал он. — Ну, честное слово!
Мать вздохнула.
— Что ж, если она прилично оденется..."
В чем зло общества потребления, если даже в нём никто не голодает? Это общество проводит границы внутри предпоследнего человеческого оплота — семьи. Начнём с того, что семьи сейчас не торопятся создавать, потому что чем раньше ты создашь семью, тем скорее при тех же трудозатратах обречёшь себя на делёж дохода с одним или несколькими маленькими "потребителями". Затем, поддерживать жизненный стандарт семьи ты должен не только перед внешними по отношению к ней людьми, но по отношению к самим же членам семьи — вот почему отец покупает Джессу не краски, которые он хочет, а машинки, которых он не хочет. Чтобы было "как у людей", подразумевается: "как у людей, виденных нами в телевизионной рекламе".
"Они были не такие большие, как в телеке, но всё-таки электрические, так что отец, конечно, потратил больше, чем надо бы. Машинки то и дело съезжали с дорожки, отец всякий раз бранился, а Джесс очень хотел, чтобы тот мог гордиться подарком, как он гордился щенком.
— Вот здорово! — приговаривал он. — Просто я ещё не приспособился.
Лицо у него раскраснелось, он откидывал волосы, наклоняясь над машинками.
— Дешёвка! — отец едва не сбил их ногой. — Ни на что денег не хватает".
И лишь страна Теравифия от этого свободна.
" — Это мальчик или девочка?
Вот тут он знал больше, чем она, и радостно ответил:
— Мальчик.
— Тогда мы его назовём Принц Териан. Он стережёт Теравифию.
Она положила щенка на землю и встала.
— Ты куда?
— В сосновую рощу. Там очень хорошо.
Позже Лесли дала ему свой подарок — коробку акварели с двадцатью четырьмя тюбиками, тремя кисточками и пачку хорошей бумаги.
— Ой, Господи! — сказал он. — Спасибо. — Ему хотелось придумать что-то получше, но он не смог и повторил: — Спасибо".
Эскапизм, говорите? Но если эскаписты способны дарить друг другу настоящие подарки и вкушать от истинной радости, а "реалисты" занимаются недостойным притворством — то, может быть, мы слишком торопимся с ярлыками? Толкиен трижды прав: если из этого мира хочется бежать, значит, он — не дом, а тюрьма. Исходя из каких соображений участие в гонке амбиций называется "реальной жизнью", а неучастие "эскапизмом"?
