[51]
Монсеньор Рэбелл был знаменитым врачевателем-шарлатаном, число «4» представляло собой астрологический символ и заменяло на письме слово «рецепт». Весьма вероятно, что в этом путаном послании к Рочестеру обращаются как к врачу и астрологу.
К этой же истории примыкает и рассказ Гамильтона о том, как Рочестер, поселившись в торговой части Лондона, общался с купцами и купчихами. По свидетельству автора «Мемуаров графа де Грамона», Рочестер, прежде чем стать шарлатаном по имени Александр Бендо, переоделся купцом и свел знакомство с преуспевающими представителями этого сословия. Общаясь с ними, он резко критиковал правительство, а при встречах с их женами обрушивался с нападками на придворных дам и королевских фавориток. У купчих он быстро вошел в моду благодаря тому, что отдавал им на словах предпочтение перед самыми знаменитыми красавицами двора, которым — как и всему Уайтхоллу — сулил Содом и Гоморру за то, что они чересчур привечают таких грубиянов, как Рочестер и Киллигрю, нагло утверждающих, будто все мужья в Лондоне рогоносцы, а жены — потаскухи.
2
От суда по обвинению в убийстве уйти удалось; благодаря успешному маскараду было заслужено королевское прощение; однако, вернувшись ко двору, Рочестер обнаружил, что кругом одни враги. Никогда еще не давал он собственным ненавистникам такого повода для насмешек; несостоявшаяся дуэль с Малгрейвом не шла в этом плане ни в какое сравнение с предательским поведением по отношению к Даунсу. Рочестер, обнажив шпагу, кинулся на констебля уже после того, как стражники удалились; зато после их возвращения бежал, бросив безоружного приятеля на расправу. Тут же припомнили, что в памфлете «Сатира на род человеческий», опубликованном годом ранее, Рочестер неосторожно написал:
Творит добро, но кротко терпит зло,
Трясясь от страха, — лишь бы пронесло!
Ему известен славы сладкий вкус,
Но в глубине души он жалкий трус.
(Уместно вспомнить реплику одного из персонажей «Клуба самоубийц» Стивенсона: «Завидуйте, завидуйте мне, я трус!»)
Довольно трудно было бы однозначно обвинить Рочестера в следовании парадоксальному примеру, сформулированному им самим. Если он и повел себя в данном инциденте как трус, а не просто как человек растерявшийся и смертельно пьяный, то же самое следовало бы сказать и об Этеридже. Но у Этериджа было полно друзей, а у Рочестера — полно врагов. И как раз в эту пору один из них вышел на авансцену и поразил Рочестера его же собственным оружием — стрелами стихотворной сатиры, — причем, бесспорно, не без успеха. Это был сэр Кар Скроуп — известный урод, хитрец и обманщик, слывший особенным пакостником в любовных делах. В «Защите сатиры» он недвусмысленно намекнул на скандал в Эпсоме:
Кто затевает стычку лишь затем,
Чтобы подставить друга, а затем,
Не защитив и не отмстив, бежит —
Тому шутом быть только надлежит,
Смычком елозить где-нибудь в предместье,
Пока там не прознали про бесчестье.
Разумеется, Рочестер принял вызов, тут же написав стихотворение «Предполагаемому автору недавних стихов в защиту сатиры»:
Чтобы воздать охальнику сполна,
Чья по-кошачьи взвизгнула струна
(Пусть крика «Браво!» алчет и она),
Нам заклеймить придется род людской,
Раз человеком признан и такой —
Презренно оказавшийся тобой…
Будь проклят год и месяц, день и час,
Когда ты свет увидел в первый раз,
Когда уродец-бонвиван подрос,
Когда замыслил свой апофеоз
Любитель женщин и мучитель коз.
Не в зеркало, а им в глаза взгляни,
Чтобы понять, что чувствуют они
С тобой при встрече; ужас — их ответ,
Отказ, категорическое: «Нет!»
В бордель такой стучится господин
И слышит из-за двери: «Карантин!»
Как минимум, один штрих этой карикатуры наверняка полностью соответствовал оригиналу. Нелли Гвин в своем единственном сохранившемся письме иронически заметила: «Пэлл-Мэлл превратился для меня в место скорби, потому что я безвозвратно потеряла сэра Кара Скроупа, заявившего мне, что условия наших взаимоотношений перестали его устраивать, да и вообще поведшего себя несколько несдержанно, чего я от этого уродца-бонвивана стерпеть уже не могла».
Впрочем, последнее слово осталось не за Рочестером. Скроуп ответил с эпиграмматической лаконичностью, причем заключительный пуант бил противника не в бровь, а в глаз:
Писака подлый, из твоих клевет
Правдивый я сложу тебе ответ:
Как жаба ты трясешься, плох и слаб,
Ведь сифилис губителен для жаб;
Не нам сойтись на равных с неумехой:
Ему перо — обузой, меч — помехой.
В этом ответе, увы, чуть ли не все было правдой: мир узрел в Рочестере сплошные пороки. В письме Сэвилу, написанном в 1677 году, в состоянии «почти полной слепоты и едва ли не паралича», Рочестер назвал себя «человеком, ненависть к которому стала всеобщей модой». И хотя меч еще не был ему помехой, относились к Рочестеру столь пренебрежительно, что никто не счел бы для себя бесчестьем отклонить вызов незадачливого стихотворца. В 1680 году (год смерти Рочестера) он принял сторону графа Аррана, сватовство которого к мисс Пуле было грубо отвергнуто ее дядей и опекуном Эдуардом Сеймуром. Пылкому и глупому юнцу Аррану, вызвавшему Сеймура на дуэль, пришлось тут же бежать в Гаагу, и тогда Рочестер (будучи не просто болен, но находясь уже на краю могилы) сам вызвал Сеймура и тщетно прождал его три часа на месте предполагаемого поединка в Арлингтон-Гарденсе. Сеймур уклонился от дуэли, презрительно сославшись на историю с Малгрейвом.
9 марта подробный отчет об этой истории составил Фрэнсис Гвин в письме к лорду Конвею, который тоже ухаживал за мисс Пуле:
В этот четверг мистер Сеймур с утра послал за мной и приказал отправиться к лорду Рочестеру, поскольку накануне, за ужином у лорда Сандерленда, выяснилось, что лорд Рочестер всячески подстрекал лорда Аррана совершить то бесчинство, которое тот затем и совершил; а когда все закончилось так, как оно закончилось, говорил в неподобающем тоне о самом мистере Сеймуре.
Я немедленно отправился к Рочестеру — и он выбрал конный поединок на шпагах и пистолетах, сославшись на то, что для пешей дуэли он слишком слаб, а вот верхом вполне готов постоять за себя, а саму дуэль назначил на завтрашнее утро. На самом же деле, как мне кажется, подлинная причина заключалась в том, что за столь краткое время невозможно достать лошадей и надлежащую экипировку без того, чтобы привлечь к себе внимание и попасть под подозрение, что и имело место фактически, хотя с нашей стороны какой бы то ни было огласки избежать удалось, на сей счет у меня нет ни малейших сомнений. Однако в два часа ночи к Сеймуру прибыл от короля мистер Коллингвуд и в моем присутствии передал королевский указ ни в коем случае не выходить из дому, пока король снова не пришлет к нему своего человека, а произойти это должно лишь назавтра вечером. Мистер Коллингвуд также сообщил нам, что уже побывал точно с таким же предостережением и повелением у лорда Рочестера, вследствие чего я и не пошел к нему предупредить, что дуэль предотвращена; в сложившемся положении это представлялось совершенно излишним. Однако лорд Рочестер все же отправился утром на заранее уговоренное место дуэли, утверждая, будто король всего-навсего повелел ему не вмешиваться в дела лорда Аррана. Никого не найдя (а он ведь прекрасно знал заранее, что там никого не будет), он вернулся и тут же заговорил о том, что вышел на поединок, тогда как мистер Сеймур струсил. Правда, этим россказням быстро был положен конец, и сейчас у нас все спокойно. В пятницу мистер Сеймур покинул Лондон. Я понимаю, что Вашей светлости подобная чуть ли не разведывательная деятельность со стороны клерка Совета сената может показаться странной, но теперь Вы полностью в курсе дела, а что касается моих прямых служебных обязанностей, то упомяну лишь, что по этому поводу была выпущена прокламация против дуэлей и сейчас она напечатана в газетах.
