– Пойдем внутрь. И мы возвращаемся.
Бережно посадив меня обратно в кресло, Гомес обнимает меня на секунду и потом уходит тяжелой походкой, не оглядываясь.
(22:15)
КЛЭР: Генри нет в гостиной, которая полна маленькой, но решительной группой людей, пытающихся танцевать разными и невероятными способами, под «Squirrel Nut Zippers». Кларисса с Мэттом выделывают что-то похожее на ча-ча-ча, Роберто довольно неплохо танцует с Кимми, которая движется осторожно, но абсолютно точно в стиле фокстрота. Гомес оставил Шерон ради Кэтрин, которая вскрикивает, когда он крутит ее, и смеется, когда он прекращает па, чтобы прикурить.
Генри нет в кухне, которую заняли Рауль, Джеймс, Лурдес и остальные мои друзья-художники. Они угощают друг друга историями об ужасных вещах, которые арт-дилеры творят с художниками, и наоборот. Лурдес рассказывает о том, как Эд Кьенхольц сделал кинетическую скульптуру, которая просверлила огромную дыру в дорогущем столе его дилера. Все издевательски смеются. Я грожу им пальцем и говорю:
– Смотрите, чтобы Ли не услышала.
– А где Ли? – кричит Джеймс. – Спорю, она сможет нам рассказать классные вещи…– Он идет искать моего дилера, она на втором этаже пьет коньяк с Марком.
Бен заваривает себе чай. У него специальный мешочек на молнии, где есть все сорта вонючих трав, которые он осторожно отмеряет в чайное ситечко и макает в кружку с кипятком.
– Ты Генри не видел? – спрашиваю я его.
– Видел, я только что говорил с ним. Он на главном крыльце. – Бен смотрит на меня. – Я беспокоюсь за него. Он такой грустный. Он…– Бен замолкает, делает жест, означающий «может, я и ошибаюсь». – Он напомнил мне моих пациентов, когда они думают, что им недолго осталось жить…
У меня сердце падает.
– Он так угнетен из-за ног…
– Я знаю. Но он разговаривал так, как будто собирается сесть на поезд, который отправляется немедленно. Знаешь, он мне сказал… – Бен понижает голос, который и так всегда тихий, и я едва слышу его сейчас. – Он сказал, что любил меня, и поблагодарил… Ну, люди, парни не говорят такого, если думают, что протянут еще долго, так?
Глаза Бена плавают за стеклами очков, я обнимаю его, и мы стоим так с минуту, мои руки охватывают усохшее тело Бена. Вокруг нас болтают люди, никто не обращает внимания.
– Не хочу никого пережить, – говорит Бен. – Господи. Выпив тонны этого жуткого пойла и пятнадцать лет пробыв чертовым страдальцем, я думаю, что заслужил право, чтобы все, кого я знаю, собрались у моего гроба и сказали: «Достойно помер» или что-нибудь в этом роде. Я рассчитываю, что Генри будет там и процитирует Донна: «Смерть, не гордись, ты, долбаная дура». Это будет чудесно.
– Ну, – смеюсь я, – если Генри этого не сделает, то я смогу. Я иногда неплохо изображаю Генри.
Я поднимаю одну бровь, задираю подбородок, понижаю голос:
– «Последний – вечный – день восславлю я, и Смерть будет сидеть на кухне в одних портках в три утра, разгадывая старый кроссворд…»
Бен сгибается от смеха. Я целую его в гладкую бледную щеку и иду дальше.
Генри сидит один на главном крыльце, в темноте, глядя на снег. Я едва ли выглянула сегодня в окно за весь день и теперь понимаю, что уже давно упорно идет снег. Снегоуборочные машины шумят на Линкольн-авеню, и наши соседи счищают снег с дорожки. Хотя крыльцо закрыто, все равно холодно.
– Пойдем внутрь,– говорю я.
Стою около него, глядя, как на другой стороне улицы в снегу прыгает собака. Генри обнимает меня за талию и прислоняется головой к бедру.
– Жаль, я не могу сейчас остановить время, – говорит он.
Я пробегаю пальцами по его волосам. Они жестче и гуще, чем раньше, до того как поседели.
– Клэр.
– Генри.
– Пора…– Он останавливается.
– Что?
– Это… я…
– Господи. – Я сажусь на тахту, глядя на Генри. – Но… не надо. Просто… останься.– Я сильно сжимаю его руку.
– Это уже случилось. Постой, дай я сяду рядом с тобой.
Он вытаскивает себя из кресла и садится на тахту. Мы лежим на холодной ткани. Я дрожу в тонком платье. В доме смеются и танцуют. Генри обнимает меня, согревая.
– Почему ты мне не сказал? Зачем позволил мне пригласить всех этих людей? – Я не хочу сердиться, но ничего не могу поделать.
– Не хотел, чтобы ты была одна… после этого. И хотел со всеми попрощаться. Было здорово, последнее ура…
Мы лежим тихо какое-то время. Бесшумно падает снег.
– Сколько времени?
– Двенадцатый час. – Я смотрю на часы. – О господи.
Генри берет с другого кресла одеяло и заворачивает нас в него. Поверить в это не могу. Я знала, что это будет скоро, что это должно случиться рано или поздно, но вот оно пришло, и мы лежим здесь и ждем…
– О, почему мы ничего не можем сделать! – шепчу я Генри в шею.
– Клэр…
Руки Генри обнимают меня. Я закрываю глаза.
– Останови это. Откажись. Измени это.
– О Клэр!
Голос у Генри тихий, я смотрю на него и вижу слезы, они сияют в отражающемся от снега свете. Кладу голову на плечо Генри. Он гладит мои волосы. Лежим так долго-долго. Генри потный. Прикладываю ладонь к его лицу – он горит как в лихорадке.
– Сколько времени? – Почти полночь.
– Мне страшно.
Я обвиваю его руки своими, опутываю его ногами. Невозможно поверить, что Генри, такой крепкий, мой любовник, это настоящее тело, которое я держу, прижавшись изо всех сил, может исчезнуть.
– Поцелуй меня!
Я целую Генри, и вот я одна, под одеялом, на тахте, на холодном крыльце. Идет снег. Внутри смолкает музыка, и я слышу, как Гомес считает: «Десять! Девять! Восемь!», все присоединяются: «Семь! Шесть! Пять! Четыре! Три! Два! Один! С Новым годом!», хлопают пробки шампанского, все разом начинают говорить, кто-то кричит: «А где Генри и Клэр?» На улице пускают ракеты. Сжимаю голову руками и жду.
III
ТРАКТАТ О СТРАСТИ
Сорок три —
Воистину недолог век того,
Кто в щели, испещрившие кору
Вещественного, видел Бесконечность.
[107]
А. Байетт. «Обладать»
Она шла медленно, как по слогам, как будто опасаясь оступиться, и так, как будто за преградой, там, она вздохнет и полетит, как птица.
[108]
