– Пошли за мной, – говорю я, убегая в мужской туалет. Гомес идет по пятам. Я врываюсь в чудом оказавшуюся свободной кабинку. По лицу течет пот. Меня тошнит в унитаз.
– Господь мой милосердный, – говорит Гомес. – Черт, книжный…
Я не слышу окончания фразы, потому что лежу на боку, голый, на холодном линолеуме, в кромешной темноте. Кружится голова, поэтому какое-то время я просто лежу. Вытягиваю руку и натыкаюсь на корешки книг. Я в хранилище, в Ньюберри. Поднимаюсь и, пошатываясь, иду между стеллажей, включаю свет, который заливает все вокруг меня, я ничего не вижу.
Моя одежда и тележка, с которой я вынимал книги, находятся в следующем проходе. Одеваюсь, расставляю книги и осторожно открываю дверь в хранилище. Я не знаю, сколько времени. Может, уже включена сигнализация. Но ничего, все как и было. Изабель объясняет новому работнику правила работы в читальном зале; Мэтт проходит мимо и машет рукой. Солнце льет в окна, стрелки на часах в читальном зале показывают четверть пятого. Я отсутствовал меньше пятнадцати минут. Амелия замечает меня и указывает на дверь.
– Я собираюсь в «Старбакс». Кофе тебе принести?
– Ну нет, не надо. Но спасибо.
У меня ужасно болит голова. Просовываю голову в кабинет Роберто и говорю, что плохо себя чувствую. Он сочувственно кивает и показывает на телефон, который выплевывает ему информацию на очень быстром испанском. Я собираю вещи и ухожу.
Просто еще один обычный будний день книжного мальчика.
15 ДЕКАБРЯ 1991 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ
(КЛЭР 20)
КЛЭР: Прекрасное солнечное воскресное утро, я еду домой из квартиры Генри. Улицы в инее, за ночь нападало несколько сантиметров снега. Все ослепительно белое и чистое. Я подпеваю Арете Франклин: «RESPECT!», сворачивая с Эдисон на Хойн, и надо же, вот счастье, прямо перед собой вижу место на стоянке. Сегодня мне везет. Паркую машину, осторожно иду по скользкому тротуару, захожу в вестибюль, по-прежнему напевая. У меня по спине пробегают замечательные мурашки, это ощущение я начинаю ассоциировать с сексом, с тем, как просыпаюсь в постели Генри, с тем, как добираюсь до своего дома по утрам. Я взлетаю по ступенькам. Кларисса, должно быть, в церкви. Жду не дождусь отлежаться в ванной и почитать «Нью-Йорк таймс». Открываю дверь и понимаю, что я не одна. Гомес сидит в гостиной в облаке дыма, жалюзи закрыты. В окружении красных обоев, красной мебели из вельвета, в дыму, он выглядит как светловолосый польский дьявол. Он просто сидит, поэтому я молча иду в свою комнату. Я по-прежнему дико зла на него.
– Клэр.
– Что? – поворачиваюсь я.
– Прости. Я был неправ.
Никогда не слышала, чтобы Гомес признавал что-нибудь, кроме, может, папской непогрешимости. У него очень хриплый голос.
Прохожу в гостиную и открываю жалюзи. Солнечный свет с трудом продирается через дымовую завесу, поэтому я открываю окно.
– Не понимаю, как ты можешь столько курить, а индикатор дыма так и не срабатывает.
Гомес показывает мне девятивольтную батарейку.
– Буду уходить, вставлю обратно.
Я сажусь на пачку «Честерфилда». Жду, пока Гомес объяснит, почему он передумал. Он сворачивает еще одну сигарету. Наконец раскуривает ее и смотрит на меня.
– Я провел вчерашнюю ночь с твоим другом Генри.
– Я тоже.
– Ясно. Что вы делали?
– Ходили в «Фэсетс», смотрели фильм Питера Гринуэя, обедали, были у него.
– И ты только что оттуда.
– Точно.
– Ну, у меня вечер прошел менее культурно, но более насыщенно. Я столкнулся с твоим великолепным другом в аллее у «Вика», он лупил Ника почем зря. Трент сказал мне сегодня утром, что у Ника нос сломанный, три ребра сломаны, пять костей в руке перебиты, множество повреждений мягких тканей и сорок шесть швов. И еще ему понадобится новый передний зуб. – Я замираю. Ник – здоровый парень. – Это нужно было видеть, Клэр. Твой парень работал над Ником, как будто тот был неодушевленным предметом. Как будто Ник – это скульптура, и он его ваял. Очень научно. Просто размышлял, что еще принесет максимальный результат, и – бац. Я был бы в полном восторге, если бы это был не Ник.
– Почему Генри бил Ника? Гомес замялся.
– Вообще-то, похоже, что виноват был сам Ник. Он любит поддевать… голубых, а Генри был одет как «малютка мисс Бумби»
[44]
.
Представляю. Бедный Генри.
– А потом?
– Потом мы ограбили магазин военной одежды. Чем дальше, тем лучше.
– И?
– И пошли в «Энн Сазер» поужинать. Я начинаю хохотать. Гомес улыбается.
– И он мне рассказал ту самую жуткую историю, которую я слышал от тебя.
– Почему ты ему поверил?
– Ну, он такой жутко безразличный. Я понял, что он знает меня вдоль и поперек. Я видел, что он сделал, и ему было плевать. И потом он просто исчез, а я остался там стоять, и я… должен был… поверить.
Я сочувственно киваю.
– Исчезновения ужасно впечатляют. Помню, я увидела это в нашу самую первую встречу, когда я была маленькой. Он пожал мне руку, и – бах! Он исчез. Эй, откуда он пришел?
– Из двухтысячного. Он выглядел намного старше.
– Ему там трудно.
Это так здорово – сидеть здесь и болтать о Генри с кем-то, кто знает. Я чувствую прилив благодарности к Гомесу, которая, впрочем, испаряется, когда он наклоняется ко мне и говорит:
– Не выходи за него, Клэр.
– Знаешь, он еще даже не предложил этого.
– Ты знаешь, о чем я.
Я сижу очень тихо, смотрю на свои руки, аккуратно сложенные на коленях. Я холодна и зла. Поднимаю глаза. Гомес взволнованно смотрит на меня.
– Я его люблю. Он – моя жизнь. Я жду его всю свою жизнь, и вот он здесь. – Не знаю, как это объяснить. – С Генри я вижу все горизонты, читаю жизнь как карту, прошлое и будущее, все сразу, как ангел… – Качаю головой. Не могу это выразить.– Я могу дотронуться до него и ощутить время… Он меня любит. Мы женаты, потому что… мы – часть друг друга… – Я сбиваюсь. – Это уже случилось. Все сразу.
Я смотрю на Гомеса, пытаясь понять, слышит ли он меня.
– Клэр. Мне он нравится, очень. Он потрясающий. Но он опасен. Все женщины, с которыми он был, ужасно страдают. Я просто не хочу, чтобы ты весело вальсировала в руках этого очаровательно психопата…
– Разве ты не видишь, что уже слишком поздно? Ты говоришь о человеке, которого я знаю с шестилетнего возраста. Я знаю его. Вы встречались дважды, и ты пытаешься убедить меня соскочить. Я не могу. Я видела свое будущее; я ничего не могу изменить, и даже если бы могла, не стала бы этого делать.
