– Проблемы со сном есть? – спрашивает он меня, голос звучит хрипло после долгого молчания.
– Да.
– Есть ли какое-то определенное время суток, в которое вы чаще всего… исчезаете?
– Нет… ну, может быть, ранним утром чаще всего.
– Головные боли бывают?
– Да.
– Мигрени?
– Нет. Сильные головные боли. С нарушением зрения, аурами.
– Хм.
Кендрик встает. Колени хрустят. Он ходит по кабинету, курит, обходит по краю ковер.
– Послушайте,—говорит он, нахмурившись.– Есть такая вещь – часовые гены. Они поддерживают в организме суточные ритмы, синхронизируют вас по солнцу, и так далее. Мы обнаружили их во многих типах клеток, по всему телу, но особенно они связаны со зрением, как и ваши симптомы, судя по всему. Супрахиазматическое ядро гипоталамуса, которое расположено прямо над зрительной хиазмой, служит как кнопка «ресет» для вашего ощущения времени – думаю, начнем мы отсюда.
– Да, конечно, – говорю я, потому что он смотрит так, как будто ждет ответа.
Кендрик встает снова и шагает к двери, которую я раньше не замечал, открывает ее и на минуту исчезает. Возвращается он с резиновыми перчатками и шприцем.
– Закатайте рукав, – требует Кендрик.
– Что вы делаете? – спрашиваю я, закатывая рукав до локтя.
Он не отвечает, снимает колпачок, смазывает руку, перевязывает и вкалывает иглу.
Я отворачиваюсь. Солнце зашло, и кабинет остался во мраке.
– У вас медицинский полис есть? – спрашивает он, вынимая иглу и разматывая жгут. Прикладывает вату и пластырь на место прокола.
– Нет. Я сам за все заплачу.
Я прижимаю пальцы к ранке, сгибаю руку.
– Нет, нет, – улыбается Кендрик. – Вы будете моим маленьким научным экспериментом, поедете автостопом на моем гранте Национального института здоровья.
– Зачем?
– Здесь мы не собираемся возиться.– Кендрик замолкает, держа в руке использованные перчатки и колбу с моей кровью, которую он только что взял. – Мы будем исследовать ваш ДНК.
– Я думал, что на это нужны годы.
– Вы правы, но это если брать полный геном. А мы начнем с близлежащих мест; с хромосомы семнадцать, например.
Кендрик бросает перчатки и иголку в ванночку с надписью «Биологические отходы» и что-то пишет на маленькой колбе. Он садится напротив меня и ставит колбу на стол рядом с сигаретами.
– Но человеческий геном не будет расшифрован до двухтысячного года. С чем вы будете сравнивать?
– Двухтысячного? Так скоро? Вы уверены? Думаю, да. Но чтобы ответить на ваш вопрос о болезни, которая настолько… опустошительна… как ваша, зачастую она появляется из-за запинки, повторяющегося фрагмента кода, который говорит: «Плохие новости». Болезнь Хантингтона, например, это просто лишние триплеты хромосомы четыре коронарной артериографии.
Я сажусь и потягиваюсь. Мне бы кофе.
– Значит, все? Мне можно отправляться играть во двор?
– Ну, я хочу взять снимок мозга, но не сегодня. Я выпишу вам направление в больницу. Магнитная резонансная томография, сканирование на определение познавательных способностей и рентген. И еще я направлю вас к своему другу, Алану Ларсону; у него здесь, при университете, своя лаборатория сна.
– Отлично,– говорю я, медленно поднимаясь, чтобы кровь не ударила в голову.
Кендрик поворачивается ко мне. Я не вижу его глаз, очки отбрасывают матовый свет.
– И правда, отлично. Это великая загадка, и наконец у нас есть способы выяснить…
– Выяснить что?
– Что бы это ни было. Кто бы вы ни были.
Кендрик улыбается, и я замечаю, что у него желтые неровные зубы. Он встает, протягивает руку, я ее пожимаю, благодарю его; наступает неловкое молчание: мы снова чужие после того, что узнали друг о друге сегодня; потом я выхожу из его кабинета, иду вниз по лестнице, на улицу, где меня ждет солнце. Кто бы я ни был. Кто я? Кто я?
ОЧЕНЬ МАЛЕНЬКИЙ БОТИНОК
ВЕСНА 1996 ГОДА
(КЛЭР 24, ГЕНРИ 32)
КЛЭР: Когда мы с Генри были женаты около двух лет, мы решили, особо не рассуждая, попробовать завести ребенка. Я знала, что Генри не испытывал по этому поводу особого оптимизма, и я не спрашивала его или себя почему. Я боялась, что он видел наше будущее без ребенка, и я просто не хотела ничего об этом знать. И я не хотела думать о том, что проблемы Генри с перемещением во времени могут быть наследственными или хоть как-то помешать нашим планам насчет ребенка. Поэтому я просто не думала обо всех этих важных вещах, я была опьянена мыслью о ребенке: ребенке, который был бы похож на Генри, с черными волосами и упорным взглядом, или, может, очень бледном, как и я, пахнущем молоком, тальком и плотью, об этаком пельмешке, булькающем и смеющемся при виде разных вещей, о маленькой мартышке, маленьком воркующем ребенке. Мне снились дети. В своих снах я забиралась на дерево и видела в гнезде очень маленький ботинок; вдруг я обнаруживала, что кошка/книга/сандвич, которые я держала в руке, – это ребенок; я плыла по озеру и находила колонию детей, растущих на дне.
Я начала вдруг видеть детей везде: чихающая рыжеволосая девочка в чепчике у магазина; крошечный китайчонок с вытаращенными глазами, сын хозяина в «Голден Уок» (родине замечательных вегетарианских фаршированных блинчиков); спящий, почти лысый малыш в фильме «Бэтмен». В примерочной «Джи Си Пенни» очень доверчивая женщина дала мне подержать свою трехмесячную дочь; единственное, что я могла поделать, это оставаться в розово-бежевом виниловом кресле, удерживаясь изо всех сил, чтобы не вскочить и не понестись бешено, прижимая эту крошку к груди.
Мое тело хотело ребенка. Я чувствовала себя пустой и хотела, чтобы меня наполнили. Я хотела любить кого-то, кто будет здесь: здесь и всегда. И я хотела, чтобы в этом ребенке был Генри, и когда его не будет, чтобы он не исчезал совсем, чтобы со мной оставалась частичка его… гарантия на случай пожара, наводнения, воли Господней.
2 ОКТЯБРЯ 1966 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ
(ГЕНРИ 33)
ГЕНРИ: Я сижу, очень удобно и уютно, на дереве в Эпплтоне, штат Висконсин, в 1966 году, ем бутерброд с тунцом; на мне белая футболка и твидовые брюки, которые я украл с чьей-то бельевой веревки. Где-то в Чикаго мне три; мама еще жива, и эта фигня с перемещением во времени еще не началась. Я посылаю привет самому себе, и мысли о себе как о ребенке неизбежно приводят к мыслям о Клэр и наших попытках зачать. С одной стороны, мне этого очень хочется; я хочу, чтобы у Клэр был ребенок, видеть, как Клэр зреет словно арбуз, радоваться этому. Я хочу нормального ребенка, который будет делать все то, что делают нормальные дети: сосать молоко, хватать ручонками, писаться, спать, смеяться; переворачиваться, садиться, ходить, лопотать что-то неразборчивое. Я хочу видеть, как мой отец неловко качает крошечного внука; я так мало счастья принес отцу – это будет превосходная компенсация, бальзам. И бальзам для Клэр; когда я не смогу быть с ней, часть меня останется у нее.
