Постарайся вспомнить наш разговор годичной давности, когда я убеждал тебя, вчерашнего гимназиста, что вскоре грядет мировая война. Тебе трудно было поверить в это, и ты постарался объяснить мои слова старческими причудами. К сожалению, сегодня ты должен признать, что мои предсказания точно сбылись и первая кровь уже льется в Восточной Пруссии, на Марне и в Галиции, уже пал Брюссель и гибнут сокровища европейской культуры, уже близок к гибели Белград. Завтра этот конфликт, разгораясь, втянет другие страны – Турцию, Японию, Италию и даже Румынию. В этом нет тайны, и если бы ты занимался изучением политики, ты понял бы, что политика подчиняется довольно простым законам, за которыми стоят интересы экономические. Так как я случайно узнал, что ты хоть и не очень активный, но эсдек («меньшевик»?), то ты должен был слышать об этих законах, которые, в частности, проповедовал Карл Маркс, известный тебе бородатый немецкий философ и экономист.
Более того, изучение состояния науки и техники, достижения которой брошены на уничтожение людей, позволяет сделать твердый вывод: именно в ближайшие годы технические средства сделают громадный скачок вперед и навсегда изменят лицо Земли. Могу назвать тебе, без опасения ошибиться, левиафанов грядущих боев: это дирижабли и аэропланы, которые будут сеять смерть с неба на мирные города, это орудия, способные забросить снаряд за сто верст, это блиндированные машины, неуязвимые для пуль и снарядов, которые будут крушить человечков, как муравьев. Меня пугают возможности войны химической, о которой ты даже и не подозреваешь. Эта война приведет к тому, что воюющие стороны, лишенные понятия гуманизма, будут выпускать на позиции противников облака смертельных газов и тысячи людей будут умирать в корчах. В то же время я предвижу (а это предвидение также основывается на трезвых научных расчетах и моем знакомстве со многими ведущими учеными Земли), что война эта, при определенном равновесии сил, затянется на годы и превратится в войну позиционную, то есть армии зароются в землю и будут взаимно истреблять друг друга без надежды продвинуться вперед. Любая попытка прорыва будет заканчиваться поражением. Могу дать тебе пример, который происходит у нас на глазах: наше вторжение в Восточную Пруссию при слабости вооружения российской армии, плохих офицерах и выживших из ума придворных генерал-адъютантах захлебнется и кончится катастрофой.
Судьба России в этой войне прискорбна. Менее развитая, менее богатая, чем ее европейские союзники и противники, она станет поставщиком трупов, которыми будет мостить подступы к позициям германцев. Молодой и хищный имущественный класс страны начнет сказочно наживаться на народной крови, что вызовет не только напряжение и возмущение в обществе, но и по прошествии нескольких лет приведет к невиданным катаклизмам в пользу радикальных авантюристов. Дальнейшую судьбу России я боюсь предугадывать, потому что никакой научный анализ не в состоянии выявить, к чему приведет Россию война.
Все это я пишу тебе для того, чтобы ты трижды подумал, прежде чем принять участие в бойне в качестве куска мяса. Не обижайся, именно в такой роли тебя рассматривает наше увешанное орденами и аксельбантами верховное командование. Высокая миссия историка – наблюдать события и трактовать их к пользе грядущих поколений. Нет ничего грустнее, нежели образ историка, служащего лишь сегодняшнему моменту и сотворящего ложь в угоду сильным мира сего. Даже беды и трагедии славянского Средневековья могут стать наглядным уроком для потомков. Мировая война, которая бушует сегодня, урок вдвойне знаменательный при условии, если летописец эпохи сохранит трезвую голову и умение подняться над повседневностью. Зная тебя, я почти убежден, что и ты был захвачен угаром первых дней войны и шапкозакидательскими настроениями черни. Возможно, и ты махал флажком возле английского консульства либо шагал в нестройных рядах манифестантов рядом с лавочниками, черносотенцами и верными престолу городовыми. Но это – вчерашний день и вполне понятное заблуждение молодого человека. Теперь у тебя есть время одуматься и отойти от схватки. Мои надежды связаны именно с тобой, с тем, как ты, возмужав, сможешь занять мое место в системе этого мира. Время рассказать тебе обо всем приближается. Полагаю, что тогда ты поймешь меня, и то, что откроется тебе, не испугает и не удивит тебя настолько, чтобы ты спрятался в скорлупу неучастия. Каждый из нас должен нести свой крест, и я в будущем не предлагаю тебе легкой и спокойной жизни, но вижу в ней высокое предначертание.
Если до зимы ты не сможешь вновь посетить меня, то я сам приеду к тебе в Москву.
Помни о том, что ты должен сделать в случае, если я внезапно умру или исчезну.
Обойдись бережно с Глашей. Ей по твоей вине было несладко. Она болела. Но она тебя не осуждает и любит.
Искренне твой,
С.С.
Письмо было напечатано на пишущей машинке, что было непривычно для письма – на машинках печатали лишь документы, и то не всегда. Но отчим старался использовать удобства прогресса.
– Ты его потом еще прочти, – сказала Глаша. – Я думаю, что такое письмо сразу не поймешь.
– Ты его читала?
– Нет, но знаю, о чем оно. Сергей Серафимович мыслей от меня не скрывает. Иди спать, тебе завтра трудная дорога.
Глаша была права – письмо, хоть разумность его Андрей во многом признавал, было настолько абстрактнее его собственных мыслей и переживаний, что и думать о грозных предсказаниях отчима не хотелось.
– Я поднимусь наверх, – сказал Андрей. – Погляжу на Ялту.
– Пошли, – сказала Глаша. – Только ветер там большой.
Они поднялись на второй этаж. Дверь в кабинет была заперта. Они вышли на веранду. Ветер дул упруго и постоянно. Море скрылось во мгле, но на небе сквозь редкие несущиеся тучи проглядывали звезды.
– Из Турции ветер, – сказала Глаша. – А может, из Египта.
Здесь разговаривать о вещах сокровенных было легче, чем на кухне. В темноте лицо Глаши было едва различимо, только когда она говорила, блестели белки глаз и зубы.
– Тебе из-за меня нехорошо было, – сказал Андрей, – прости.
– Глупый ты, – сказала Глаша. – Я на тебя не сердилась.
– А Сергей Серафимович?
– Я тебе писала. Он огорчен был. Любит он меня.
– Как?
– Как муж любит. И я его люблю. Если бы это у меня с другим было, он, может быть, рассердился, но не стал бы так огорчаться. Ведь в его глазах я тебе как мачеха. В этом грех.
– Какая ты мне мачеха…
– Я тоже понимаю.
Андрей приблизился к Глаше, протянул руку, но Глаша почувствовала, что Андрей словно выполняет давно взятый на себя долг. Она отошла на шаг и сказала:
– Как будто сто лет прошло.
Потом, как бы утешая Андрея, она поцеловала его в щеку, так, что получился не поцелуй, а знак душевного расположения.
– Лидочка твоя красивая, – сказала Глаша. – И добрая, по-моему. Ты бы видел, как она меня уговаривала ее не выдавать, что она это варенье нам принесла. Но я думаю, что она пришла из любопытства. Ей хотелось на нас поглядеть.
