— Нет, правда. И в итоге я окажусь на троне вместо моего родного брата, — настаивала Елизавета. — И ты будешь этому рада, потому что ты проклята и проклятие твое в твоем честолюбии — так говорит река.
Я быстро глянула в сторону доктора Льюиса: уж не больна ли моя дочь? Может, у нее жар?
— Елизавета, река не может говорить с тобой.
— Может. Разумеется, она говорит со мной. И разумеется, я ее понимаю! — нетерпеливо воскликнула дочь.
— Никакого проклятия на мне нет…
Елизавета закружила, заскользила по комнате, и мокрый подол платья тянулся за ней, как рыбий хвост, оставляя на полу темные отметины. Потом она вдруг резко открыла окно, и мы с доктором Льюисом бросились к ней, испугавшись, что она действительно сошла с ума и собирается прыгнуть в реку. Но я почти сразу же была остановлена нежными и одновременно пронзительными причитаниями, доносившимися с реки; этот голос, печальный и страстный, был полон такой тоски и горя, что я в ужасе зажала уши руками и вопросительно посмотрела на доктора, надеясь, что он объяснит мне происходящее. Однако он лишь растерянно покачал головой: он явно ничего не слышал, кроме веселого шума проплывавших мимо судов, которые под пение труб и грохот барабанов направлялись вниз по реке на коронацию нового короля Ричарда. Впрочем, доктор Льюис не мог не заметить слез на глазах у Елизаветы и того, как испуганно я отшатнулась от распахнутого настежь окошка и заткнула себе уши, лишь бы не слышать это жуткое похоронное пение.
— Этот плач не по тебе, Елизавета, любовь моя, — еле вымолвила я, задыхаясь от горя. — Нет, это плачет не река. Это песнь Мелюзины. Она раздается, когда в наш дом приходит смерть. Но сейчас она предупреждает не тебя. Она предупреждает моего сына Ричарда Грея, я отчетливо это слышу, и моего брата Энтони, а ведь я поклялась, что ему ничто никогда не будет угрожать.
Лицо доктора Льюиса стало смертельно бледным от страха.
— Но я ничего такого не слышу, — растерянно пробормотал он. — Только шум толпы, приветствующей нового короля.
Елизавета мгновенно оказалась рядом со мной; теперь ее серые глаза были темны, как грозовая туча, как бурное море.
— Твой брат? Что ты имеешь в виду, мама?
— Мой брат и сын умерли от руки Ричарда, герцога Глостера, — в отчаянии возвестила я, — как когда-то от руки Георга, герцога Кларенса, пали другой мой брат, Георг, и мой отец. Все сыновья Йорка — кровожадные твари, и Ричард оказался ничуть не лучше Георга. Из-за них погибли лучшие люди моей семьи, из-за них разбито мое сердце. Да, я хорошо понимаю, о чем поет река. Она поет похоронную песнь по моему сыну и моему брату.
Елизавета положила руку мне на плечо, вновь становясь прежней милой и нежной девочкой; казалось, ее бешеную ярость унесло ветром.
— Мама…
— Неужели ты думаешь, что на этом он остановится? — не помня себя, взорвалась я. — Он взял в плен моего сына, законного наследника престола. Он посмел отнять у меня Энтони. У него хватило совести забрать у меня еще одного сына, Ричарда Грея. Неужели ты думаешь, что он остановится и пощадит Эдуарда? Что он не уничтожит его? Сегодня он украл у меня брата и сына, и я никогда ему этого не прощу. И никогда этого не забуду. Для меня Глостер уже мертв. И я еще увижу, как он беспомощно извивается на земле. Я увижу, как у него откажет правая рука, как он станет озираться на поле боя, точно заблудившийся в лесу ребенок, тщетно пытаясь позвать на помощь хоть кого-нибудь из друзей и сторонников, а потом я увижу, как он упадет…
— Мама, успокойся, — ласково прошептала Елизавета, — успокойся и лучше послушай реку.
Пожалуй, дочь нашла те единственные слова, которые способны были меня утихомирить. Я пробежала вдоль стены, отворяя одно за другим все окна, и теплый летний воздух ворвался в холодный полумрак крипты. Вода стояла низко и тихонько плескалась у берегов. В воздухе сильно пахло гниющими водорослями и илом, но все-таки река текла, словно напоминая мне, что жизнь продолжается, что, даже если на свете больше нет ни моего дорогого Энтони, ни моего милого сына Ричарда Грея, мой младший сынок, мой маленький принц все же спасся, уплыл в ночи вниз по течению в том крошечном ялике навстречу чужим людям и новой жизни. Значит, не все еще потеряно.
Мимо нас проследовало большое прогулочное судно, оттуда доносилась музыка — это знать веселилась, празднуя восшествие на престол герцога Ричарда. А я все никак не могла понять: неужели они не слышат похоронного пения реки? Неужели им не ясно, что свет в этом мире навсегда померк со смертью моего брата Энтони и моего сына… моего мальчика…
— Он бы не хотел, чтобы ты так горевала, — заметила Елизавета. — Дядя Энтони очень любил тебя, и ему было бы неприятно, что ты так сильно печалишься.
Я прижала к себе обе руки дочери.
— Ты права, — согласилась я. — Он хотел бы, чтобы я жила долго и сумела провести вас, моих детей, сквозь все опасности и преграды. И хотя пока нам приходится по-прежнему прятаться в убежище, я клянусь: когда мы выйдем отсюда, то снова займем то место, которое принадлежит нам по праву. Ты можешь считать, что честолюбие — это мое проклятие, но без честолюбия невозможно бороться. А я буду бороться. И ты увидишь, что я умею бороться. Увидишь, что я и побеждать умею. Ничего страшного, даже если нам придется бежать во Фландрию. Это будет лишь временная мера. И ничего страшного, если нам предстоит огрызаться, подобно загнанным собакам. Мы будем яростно огрызаться. И носить крестьянскую одежду, подобно жителям Турне; как они, мы станем есть угрей, выловленных в реке Шельде. Но Ричард нас не уничтожит. Никто на свете нас не уничтожит. Мы все равно восстанем, поднимемся вновь. Ведь мы — дети богини Мелюзины; наши силы могут временно ослабеть, подобно морскому отливу, но вскоре мы, конечно же, соберемся и обретем прежнее могущество. Ричарду придется это понять. Ему удалось застать нас врасплох — при низкой воде, на сухом берегу, — но клянусь Господом: он еще увидит всю несокрушимую мощь нашего прилива.
Говорила я весьма храбро, даже запальчиво, но стоило мне умолкнуть, как меня с новой силой охватила тоска. Я безумно горевала по сыну и брату. Ведь Энтони всегда был мне ближе всех в семье, являлся не только любимым братом, но и верным другом. А Ричарда я все вспоминала маленьким мальчиком — как гордо он держался в седле, когда Эдуард посадил его на своего боевого коня; как послушно уцепился за мою руку, когда мы стояли у обочины дороги и ждали, пока мимо проедет король. Он был таким красивым! Его отец погиб, сражаясь с одним из братьев Йорк, а теперь и сам он пал от руки другого брата Йорка. Я хорошо помнила, как моя мать, оплакивая своего сына, рассуждала о том, что, когда твой ребенок подрастает и перестает быть младенцем, тебе начинает казаться, будто ничего плохого ни с тобой, ни с ним уже не случится. Но женщина никогда не бывает в полной безопасности. Во всяком случае, в нашем мире. В том мире, где брат идет войной на брата и ни один из них не способен просто опустить свой меч или довериться закону. Я вспоминала, каким был мой Ричард в детстве — когда еще лежал в колыбели или когда учился ходить, схватившись за мой палец, и мы с ним бродили туда-сюда по галерее нашего дома в Графтоне, пока моя согнутая спина не начинала болеть. Я вспоминала, как Ричард постепенно превратился в прекрасного юношу, обещая в недалеком будущем стать настоящим рыцарем…
