— Не говори так! Не говори! — воскликнула я.
Мне даже этих слов хватило, чтобы тут же начать защищать Жанну и отвести от нее какое бы то ни было подозрение в колдовстве. Пытаясь заставить Джаспера умолкнуть, я накрыла ладонью его руку, и на несколько секунд наши пальцы крепко переплелись и сомкнулись; затем он ласково отнял свою руку, словно показывая, что мне нельзя касаться его даже столь невинным жестом, каким сестра вполне может касаться своего брата.
— Я сейчас с тобой так откровенничаю, поскольку уверен, что все это останется между нами, — сказал Джаспер, — и ты будешь поминать наши общие тревоги лишь в своих молитвах. Однако с будущего января, когда ты снова выйдешь замуж, я стану обсуждать с тобой только дела нашей семьи.
Но мне было очень больно оттого, что он вот так убрал руку, не позволяя мне до себя дотронуться, и потому я тихо промолвила:
— Джаспер, с будущего января в мире не останется ни одного человека, который хоть немного любил бы меня.
— Неправда, я по-прежнему буду любить тебя, — столь же тихо возразил он. — Как брат, как друг, как опекун и хранитель твоего сына. И ты всегда сможешь написать мне, и я всегда отвечу — как брат, как друг и как хранитель твоего сына.
— Но с кем я буду просто разговаривать по душам? Кто увидит меня такой, какая я есть на самом деле?
— Некоторые из нас с рождения обречены на одинокое существование, — заметил Джаспер, пожав плечами. — Ты снова выйдешь замуж и, скорее всего, будешь по-прежнему очень и очень одинока. Но знай: я буду постоянно думать о тебе, о том, как ты там проводишь время, в Линкольншире, в этом огромном доме, в браке с Генри Стаффордом. А сам буду жить здесь без тебя, и этот замок покажется мне безмолвным и чужим. Эти каменные лестницы и старая часовня будут скучать по твоим шагам, эти двери — по твоему смеху, а стены — по твоей тени.
— Зато у тебя останется мой сын! — напомнила я, как всегда ревнуя.
Он кивнул.
— Да, останется, и я буду беречь его как зеницу ока, хотя Эдмунд и ты навсегда для меня потеряны.
ЯНВАРЬ 1458 ГОДА
Верные своему слову, моя мать, сэр Генри Стаффорд и герцог Бекингем в январе явились-таки в Пембрук, несмотря на частые снегопады и ледяные туманы, чтобы забрать меня и сыграть свадьбу. Мы с Джаспером просто сбились с ног, пытаясь приготовить дом к их приезду: нужно было хорошенько протопить для каждого отдельную спальню и сделать достаточно большой запас дров на все время пребывания в замке гостей; кроме того, нам пришлось отнять у наших крестьян немало мяса и птицы для свадебного пира, хотя им и без того нелегко было пережить голодную зиму. В итоге мы решили плюнуть на то, что к праздничному столу удастся подать не более трех мясных блюд и всего два десерта (в доме нашлось лишь немного засахаренных фруктов и несколько плошек с марципанами). Это, конечно, было совсем не то, чего мог ожидать герцог от свадебного пира, но, увы, большего изобилия наш Уэльс в студеное зимнее время предоставить не мог; и мы с Джаспером пришли к выводу, испытывая даже некую мятежную гордость, что и без того сделали больше, чем могли. А если это будет недостаточно хорошо для его светлости или для моей матери, то пусть себе возвращаются в Лондон, где бургундские купцы готовы хоть каждый день поставлять им всевозможные деликатесы, раз они настолько тщеславны и так любят понапрасну сорить деньгами.
Однако гости, по-моему, толком и внимания не обратили на скудость нашего стола, поскольку пробыли у нас всего два дня. Они привезли мне меховой плащ с капюшоном и перчатки — одежду для долгого путешествия, и мать разрешила мне хотя бы часть пути самостоятельно проехать верхом на Артуре. Мы должны были отправиться в дорогу рано утром и ухватить как можно больше светлого времени, столь непродолжительного в эти зимние дни; мне пришлось подняться практически ночью и ждать на конюшенном дворе, чтобы не показаться неучтивой по отношению к новым родственникам и в первую очередь к моему молчаливому жениху. Сначала нам предстояло совершить обряд бракосочетания в поместье моей матери, а затем я и мой новый супруг собирались к нему в Линкольншир; он сказал, что это место называется Бурн, но я даже не слышала о таком. Меня терзали мысли о том, что у меня появится очередной муж, что мне снова предстоит войти в совершенно незнакомый дом и оказаться в чужих краях, хотя я еще никогда и нигде не чувствовала себя по-настоящему дома, никогда и нигде не имела ничего своего, принадлежащего мне по праву.
Когда все были готовы к отъезду, я побежала по лестнице наверх, в детскую, попрощаться с сыном; Джаспер поднялся туда вместе со мной. За этот год Генри перерос и свои свивальники, и свою колыбельку и спал теперь в специальной кроватке с высокими решетками. Он вот-вот должен был пойти, и мне невыносимо грустно было с ним расставаться. Он уже умел хорошо стоять, крепко упершись в пол своими чудесными, крепкими, чуть кривоватыми ножками и держась за скамеечку для молитв или за низенький табурет; затем, наметив себе следующую надежную опору, он осторожно перемещался к ней, порой делая неверный шажок и шлепаясь на попку. Если он видел, что я готова с ним возиться подольше, то вцеплялся в мои руки и, заставляя меня сгибаться пополам, несколько раз проходил через всю комнату туда и обратно. Стоило в детской появиться Джасперу, как Генри радостно вскрикивал, будто молодой петушок: он уже точно знал, что Джаспер будет покорно, точно дрессированный пес, играть с ним и держать его за ручки, пока он топает на своих толстеньких ножонках по комнате.
Но тот волшебный миг, когда мой сын все-таки пойдет самостоятельно, еще не наступил; я молилась, чтобы это произошло до моего отъезда, но позднее стала понимать: теперь, конечно, он сделает свой первый шаг без меня. И каждый последующий шаг в своей жизни тоже. Горше всего мне было сознавать, что меня не будет рядом с сыном, когда он пойдет сам.
— Я непременно напишу тебе, как только это случится, — пообещал мне Джаспер.
— Да, напиши, — кивнула я, — и еще напиши, когда он станет есть мясо. Он растет, не может же он всю жизнь питаться одной кашей.
— Буду писать тебе обо всем. И непременно буду сообщать тебе о каждом новом прорезавшемся зубике.
Я потянула Джаспера за руку, и он повернулся ко мне.
— Послушай, если он заболеет, — прошептала я, — тебе, конечно, посоветуют ничего не писать мне, не тревожить меня понапрасну. Только я все равно буду тревожиться, если не буду знать, здоров он или болен. Поклянись, что сразу же известишь меня, если Генри хоть немного заболеет или если с ним случится какая-нибудь беда.
— Клянусь, — отозвался Джаспер. — Не беспокойся. Я все сделаю, чтобы он был здоров и вне опасности.
Мы посмотрели на детскую кроватку. Генри стоял в ней, крепко держась за высокие перила, и лучезарно нам улыбался. За его кроваткой было небольшое зарешеченное окошко, и на мгновение в стекле передо мной мелькнуло наше с Джаспером отражение. Мне вот-вот должно было исполниться пятнадцать, Джасперу — двадцать семь. Отражаясь в темном окне, как в зеркале, мы выглядели словно молодые родители этого чудесного малыша, словно красивая семейная пара…
