– Господин, – позвал из-за двери стражник, – он очнулся? Его милость велели сразу сообщить.
– Не очнулся, – сказал Спел и ладонью закрыл Крони глаза. – Плох совсем. Бредит.
– Жидкий народ, – сказал с чувством стражник из-за двери.
– Я пошел, – прошептал Спел. – Не открывай глаза. Никто не должен знать, что ты пришел в себя. Как Мекиль уйдет, я вернусь.
Крони было трудно лежать, закрыв глаза, потому что в голове мерно крутилось тяжелое колесо, затягивая в пропасть… Он заснул незаметно и так крепко, что Спелу пришлось долго пинать и расталкивать его.
– Хватит, – огрызнулся Крони, поднимаясь. – Все вы драться мастера.
– А ты разве человек? Тебя только и колотить. Знаем мы, как вас, клопов, на Чтение заманивают. «Ах, все люди равны, и трубарь не виноват, что он трубарь. Это директора виноваты». А вам лестно. И на ваших вонючих спинах кое-кто из инженеров хочет наверх забраться. Так что особенно не надейся. Был ты трубарем вонючим, им и останешься.
– Плевал я на твои слова, – сказал Крони. – Кому я верю, во что верю, кому спину подставляю – мое дело.
– Говорить ты умеешь, – засмеялся Спел. – Научили. Вставай.
Крони поднялся на ноги. Ноги были вялыми.
– Пошли.
– Куда?
– Хуже не будет.
– А с чего я тебе верить должен?
– Ты уже на Мокрицу насмотрелся. Он тебя живым не отпустит.
– А ты отпустишь?
– Не знаю еще.
– Так я здесь останусь.
– Ну и оставайся. Я пошел.
– А я Мокрице скажу, что ты знак взял и ко мне ходил.
Крони не успел мигнуть, как Спел завернул ему руку за спину, так что трубарю пришлось согнуться вдвое, и толкнул к двери.
– Ты думаешь, буду с тобой церемониться? В любой момент могут войти. Мне будет плохо. Тебе – наверняка конец.
– Я сам пойду, – сказал Крони. – Ладно, отпусти.
– Нет, номер не выйдет. Ты мне не веришь – я тебе и подавно. Если кто встретится – я тебя веду на допрос.
У двери валялся мертвый охранник. Он был задушен – лицо синее, голова свернута набок.
– Это ты? – спросил Крони. Смерть была такой жуткой, что начинала кружиться голова.
– Нет, – сказал Спел. – Это ты его задушил. Ты задушил и удрал. И теперь, что бы ты ни говорил Мокрице, никто тебе не поверит. Не я же его задушил. Зачем мне?
– А потом ты меня так же, как этого, да?
– Все может быть. А ну, шевелись!
Они оказались на большой улице. Навстречу шел уборщик. Уборщик отвернулся, опустил голову, чтобы не увидеть лишнего. Спел затолкнул Крони в узкий проход между двумя домами, довел до двери. За ней была лестница в скале. Такая узкая, что двоим не разминуться. Она вертелась спирально. Один оборот, второй…
Спел закрыл дверь на засов, отпустил Крони.
– Считай, что ты спасся, – сказал Спел. – Здесь тебя искать не должны.
– Я у тебя дома? – спросил Крони.
– Нет. Ко мне он может заглянуть.
– Может, – согласился Крони. – Он знает, что ты взял опознавательный знак.
– Ты уверен?
– Да.
– Я – дурак, – сказал Спел. – Как увидел имя – не удержался.
Спел зажег свет. Комната была невелика, но такой Крони еще не приходилось видеть. Он не подозревал, что так может быть. Стены комнаты были обтянуты материей с узорами. Если ее разрезать на платья, то хватило бы всему кварталу. Толстая материя с торчащим ворсом устилала пол.
– Присаживайся, – сказал Спел.
Крони не решался. Сиденья были тоже покрыты материей.
Спел ушел. Было очень тихо, портьера, за которой скрылся молодой офицер, чуть покачивалась. Потом оттуда донеслись приглушенные голоса.
Если когда-нибудь выберусь и расскажу об этом, подумал Крони, никто не поверит. А кому расскажешь? Наверно, только инженер в таких домах бывал.
Портьера отодвинулась, и в комнату вошла высокая девушка.
Девушка была красива, и не с кем было ее сравнить. Такой он раньше не видел. Женщины внизу не бывают молодыми и красивыми. Грань, отделяющая детство, голенастое, крикливое, вечно голодное, от старости – узловатых рук, обтянутых дряблой кожей, пронзительных голосов, корявых, изъеденных стиркой или работой пальцев, шрамов от жестоких побоев мужа – эта грань внизу незаметна.
Девчонки росли, потом неожиданно переезжали в соседнюю конуру, а если повезет, в конуру уровнем выше, и становились старыми женщинами. Они были всегда немыты, оборваны, потому что жили в темноте, а мыла человеку положено один кусок в сорок дней.
Крони мельком видел дочерей и жен торговцев и мастеров. Но, может, не повезло, может, не приглядывался. Не было среди них такой, кого Крони захотел бы увидеть еще раз. Он знал, конечно, что пройдет еще год, может, три, квартальный или мастер скажут: пора тебе взять женщину, трубарь. Но трубарю не просто найти женщину, потому что трубарь беден и грязен.
На вошедшей девушке было длинное платье, ниже колен – внизу платья короткие – так меньше материи уйдет. У нее были длинные волосы – внизу все коротко стриглись – длинные волосы не промоешь и не выгонишь из них насекомых. На руке у девушки был блестящий золотой браслет. И если он был и в самом деле золотой, то столько золота зараз Крони видеть не приходилось – внизу девчонки таскали маленькие медные украшения, которые ловкачи делали из старых гильз или меди, украденной на руднике. Девушка была в сандалиях белого цвета – женщины внизу ходили босиком, и ноги их опухали от сырости и ревматизма. Башмаки были роскошью, и их давали лишь мужчинам, которым надо много ходить. Конечно, у госпожи Ратни есть сандалии, но она их надевает, лишь когда идет в гости, наверх, к новым родственникам или к соседнему квартальному.
Крони выпрямился и стоял в оцепенении. Удивительно, но сначала он увидел одежду, а лишь потом лицо. Это было лучезарное лицо, необыкновенное, доброе и прекрасное. Крони знал, что, будь это Дева Бездны, лицезреть которую – значит встретиться со смертью, он согласен на смерть – только посмотреть сначала.
Голос у девушки был глубокий и спокойный. Она, наверно, вообще не умела визжать. И где ей визжать? У квартального бассейна? Девушка была печальна и не сразу заметила трубаря, она смотрела сквозь него, глаза ее блестели, полные слез.
– Я так и знала, – сказала она словно сама себе, – я так и знала, что он умер. Это странно, что я живу и ты живешь…
– Гера, – громко сказал Спел, – это тот трубарь, который был с Леменем.
– Да? – Девушка словно проснулась. – Как тебе удалось?
– Я ему велел каяться и незаметно вколол снотворное. Получилось, будто он упал в обморок при виде орудий пыток. Даже Мокрица поверил.
