— Нет. Насколько могу судить, все еще никак.
Долгая пауза, герцог встает с кресла, подходит к окну. Я вспоминаю, как он стоял тут раньше, выспрашивая меня об Анне и Георге, выглядывал в окно, высматривал их у реки. Он все тогда у меня допытывался, завидую ли я ей, готова ли пойти против нее. Обещал, что смогу спасти мужа, если обвиню золовку. Все хотел узнать, люблю ли я мужа больше, чем Анну, сильно ли огорчусь, если она умрет.
Следующий вопрос прогоняет магию прошлого, которое так хочется позабыть.
— Думаешь, он ни на что не способен оттого, что на него, — помедлил мгновение, — порчу напустили?
Порчу? Я с трудом верю своим ушам. Герцог всерьез спрашивает, не напустили ли на короля порчу, не наложили ли на него заклятие, злые чары? И от этого он ничего не может? Конечно, наши законы говорят, что, если здоровый мужчина теряет свое мужское естество, существует только одна причина — ведьма. Но тут-то всем ясно — болезнь и возраст, какие еще нужны причины? Король безобразно толст, корчится от боли, нездоров и телом и душой. Какая там порча? В последний раз, когда женщину обвинили в том, что она напустила порчу на короля, эту женщину звали Анной, она была моей золовкой и отправилась на плаху по обвинению в колдовстве, а доказательством вины послужили мужская неспособность короля и похоть молодых придворных.
— Не думаете ли вы, что королева… Никому и в голову не придет, что королева… Только не еще одна королева… — Такое ужасное, такое опасное предположение, язык не поворачивается произнести вслух. — Страна не вынесет… не во второй же раз… никто не поверит… Нельзя же так, снова и снова…
— Я ни о чем таком и не думал. Но если он потерял мужскую силу, кто-то навел на него порчу. И кто это, если не она?
Я прикусила язык. Коли герцог готов обвинить королеву в колдовском заговоре, она погибла.
— Просто ему сейчас королева не особенно по вкусу, вот и все. Ничего страшного, вкусы его так переменчивы. Кроме того, он давно не мальчик, да и здоровье уже не то.
Герцог кивает. Я пытаюсь угадать, что он хочет услышать.
— Другие-то ему по вкусу.
— Это-то и доказательство, — ловко вывернулся. — В том и порча, что только с королевой у него не выходит, а значит, у Англии не будет сына и наследника.
— Как вам угодно, — соглашаюсь я. Что тут повторять — король стар и болен, уже не так похотлив, как раньше, женой не интересуется, и только такая маленькая сучка, как Екатерина Говард, может своими уловками и ужимками разжечь в нем страсть.
— Так кто же мог напустить на него порчу? — В голосе настойчивость.
Пожимаю плечами. Какое имя ни назови, считай, человека больше нет. От обвинения в колдовстве против короля так легко не отделаешься, тут дело пахнет смертью. Невиновность свою не докажешь, сколько ни кричи. По новому закону даже намерения, даже мысли изменнические и те наказываются как сама измена. Король Генрих ввел закон, запрещающий думать, а его подданным и в голову не пришло усомниться в правомочности такого закона.
— Даже не знаю, кто бы мог замыслить такое злодейство, — решительно отвечаю я.
— Она у себя лютеран принимает?
— Ну что вы, никогда! — Это правда, она так старается подчиняться всем английским обычаям, ходит на все церковные службы, предписанные архиепископом Кранмером, словно вторая Джейн Сеймур, рожденная не выходить из церкви.
— А папистов?
Вопрос вызывает у меня нескрываемое изумление. Бедная девочка из Клеве, сердца Реформации. Да она с детства считает папистов исчадиями ада, представителями Сатаны на земле!
— Конечно нет! Родилась протестанткой, ее так воспитали, велели быть протестанткой, как ей папистов принимать?
— А с леди Лиль часто разговаривает?
Ужас написан на моем лице.
— Надо быть наготове. Всегда наготове. Враги повсюду, — предупреждает меня герцог.
— Король сам приставил леди Лиль к королеве. Анна Бассет, ее дочь, — одна из его любимиц. У меня нет никаких доказательств против леди Лиль.
Конечно нет, откуда им взяться, если их в природе не существует.
— А с леди Саутгемптон?
— Леди Саутгемптон? — Я чуть не потеряла дар речи.
— Да.
— У меня ничего нет и на леди Саутгемптон.
Он кивает. Мы оба знаем: если речь идет о ворожбе и порче, доказательства найти нетрудно. Пошепчи тут, обвини там, солги разок-другой — вот и готов показательный процесс, а там и приговор не за горами. Король уже один раз избавился от неугодной жены — Анну отправили на эшафот, а семейство Болейн и пальцем не пошевелило, чтобы ее спасти.
Долгое, жуткое молчание. Наверно, сейчас он прикажет мне собрать доказательства, чтобы послать на смерть невинную женщину. Что мне ответить, если и впрямь прозвучит такое повеление? Найдется ли во мне довольно смелости отказаться? Нет, конечно нет, я опять покорно соглашусь. Но он молчит. Я опускаюсь в реверансе, поворачиваюсь к двери — может, на сегодня хватит?
— Он найдет доказательства заговора, — предсказывает голос за спиной, хотя моя рука уже на медной шишечке замка. — Сама знаешь, он найдет против нее доказательства.
— Да поможет ей Бог. — Голос мой дрожит.
— Он найдет доказательства. Либо паписты, либо лютеране, одно из двух, подговорили кого-то из придворных королевы наслать на него порчу и лишить мужской силы.
Я пытаюсь справиться с собой, не выдать ужаса, овладевшего всем моим существом. Нарочито спокойные слова дядюшки вгоняют меня в страшную тревогу — для королевы ничего хуже не придумаешь, да и мне грозит немалая опасность.
— Лучше бы — для нас лучше, — если обвинят лютеран, — напоминает он. — Тогда мы в стороне.
— Конечно, — покорно соглашаюсь я.
— Если смерть королевы ему ни к чему, он попытается развестись, ссылаясь на старую помолвку. Если не получится, попытается развестись на основании того, что она не вызывает у него желания и он не давал согласия на брак.
— Он сказал «да» перед всем честным народом, — еле слышно шепчу я. — Мы все там были.
— Но в глубине сердца был не согласен, — звучит ответ дядюшки.
— А… — Я не могу сразу продолжать. — Он так теперь говорит?
— Именно. И если она будет упорствовать и отрицать существование прежней помолвки, тогда у него в запасе другое обвинение — брак не смог совершиться из-за колдовства, враги лишили его мужской силы.
— Паписты?
— Паписты, как этот ее лорд Лиль.
— И его обвинят?
— Возможно.
— Или лютеране? — Я сама почти не слышу своего шепота.
— Лютеране, как Томас Кромвель.
— Так он теперь лютеранин? — Я не могу скрыть ужас.
