— Спасибо, ваша милость, — поблагодарил я.
— Но учтите — скоро я собираюсь использовать свой козырь. И если он выгорит — в город войдут банды. Они не будут никого щадить. Я обещал отдать Моров наемникам на целые сутки. Сами будете объяснять разгоряченным от крови убийцам, кто вы такие. Ради вас я войну откладывать не собираюсь. И еще — передадите от меня ультиматум Жиротинцу. Если он сдаст город, я пощажу гарнизон. Слово Горловица.
— А сам князь? — Павел сделал вид, что интересуется макетом города.
— Какой он, к черту, князь?! Предатель и трус, продавший собственную страну врагу! Согласится открыть ворота, а его люди сложат оружие — и я убью его со всеми почестями. Плаха, хороший палач и острый меч. Если нет — посажу на кол и заставлю полковых шлюх швырять в него дерьмо, пока не сдохнет. Так и передайте. Хотя нет. Не передавайте. Лучше я напишу это, иначе, если у него будет дурное настроение, он вырежет вам языки. А мне стражи еще нужны.
— А ребенок? Наследник Жиротинца? Как вы поступите с ним, князь?
— Какое дело тебе до чужих детей?! — разозлился тот.
— Никакого.
— Тогда ты знаешь ответ на свой вопрос.
Его все знали. Горловицу не нужны другие претенденты на трон. Он не пощадит ребенка. Иначе эта проклятая война будет продолжаться вечность.
— Пропуск ты получил, ван Нормайенн. — Павел забрал кинжалы у охраны, вернул мне мой.
— Если только он не передумает.
— Все может быть, — равнодушно, словно речь шла о погоде, произнес магистр в пространство. — Князь, как и все властители, натура переменчивая.
Зал внизу был пуст. Лишь за столом продолжал спать пьяный Радек. Зато с улицы раздавались вопли и звон клинков.
— Какого черта там творится? — нахмурился магистр.
Толпа, собравшаяся на маленькой площади, была такой плотной, что мне, чтобы увидеть, что происходит, пришлось поработать локтями.
Мариуш Хальвец, золотоволосый гигант-хусар, грязно ругаясь, дрался сразу с четырьмя наемниками Дерфельда. Пятый валялся на мостовой с раскроенной головой.
Происходящее действо сложно было назвать судебным поединком, а тем паче дуэлью. Для этого имелись гораздо более подходящие слова — «рубка» или даже «кабацкая драка». Никакой красоты литавских мастеров фехтования, где шпага ткет паутинный узор смерти, не было и в помине. Просто, свирепо, примитивно и ужасно эффективно.
В руках у Мариуша было два катценбалгера,
[17]
он был зол, сыпал богохульствами, по его левому плечу текла кровь. Справа на него наседал наемник, вооруженный кулачным щитом и фальчионом. Слева осторожничали рыжий с тесаком и толстяк с гросс-мессером. Четвертый солдат, легко раненный в грудь, держался в отдалении, вперед не лез, уже жалея, что ввязался во все это.
Хусар отбил гросс-мессер левым клинком и в развороте полоснул кошкодером рыжего. Тот взвыл, потеряв правое ухо, отшатнулся назад, и Мариуш, совершив второй разворот, точно обезумевшая мельница, перерубил солдату горло. Перепрыгнул через захлебывающегося кровью противника, обрушил целую серию мощнейших ударов на солдата с гросс-мессером. Толстяк ловко защищался, блокируя падающие клинки. Он был так ими увлечен, что забыл о других опасностях и пропустил удар ногой в пах, согнулся, выронив клинок, и господин Хальвец добил его. Капли крови попали на лица зрителей.
Хусар, отбросив мечи, подхватил более длинный гросс-мессер и, нагнув голову, точно бык попер на человека с кулачным щитом и фальчионом.
Пробный удар в голову, затем в плечо, в ногу, укол в живот. Каждый раз противник умудрялся защититься и даже попытался перейти в наступление, но Мариуш сблизился с ним практически вплотную, ударил рукояткой клинка в ключицу. Затем последовала подножка и бросок.
— Я те покажу, курва, кусаться! — прорычал хусар, схватив поверженного за волосы, и с рычанием жаждущего крови льва начал долбить противника головой об мостовую. Потребовалось совсем немного ударов, чтобы череп треснул, и солдат, дернувшись, затих.
Последний из наемников, раненный в грудь, так и не решившийся продолжать бой, отшатнулся от взгляда Мариуша, врезался в плотную толпу, истошно завопил:
— Сдаюсь!
По-моему, проще было вымолить прощение у дьявола, чем у рассвирепевшего хусара. Тот лишь молча поднял с земли гросс-мессер, пошел к своей жертве, вытолкнутой жаждущими зрелищ обратно в большой круг. Но тут зычно рыкнул знакомый голос:
— Что, черт побери, вы здесь устроили?!
И все сразу же закончилось.
Люди поспешно расступились, и появился князь Горловиц с охраной. Мрачно оглядел трупы, кровь, текущую по камням, раненого солдата, тяжело дышащего Мариуша.
— Это так ты мне служишь, Хальвец? Убивая воинов, которые сражаются за меня? — Глаза его милости метали молнии. — Может, ты оглох на одно ухо и не слышал, что поединки в армии запрещены?
— Слышал, — глухо произнес тот.
— Тогда помнишь, что кол ждет любого, кто нарушит это правило. Если нет очень веских оснований. Говори.
— Он не виноват, ваша милость, — произнес Войтек Мигорцкий, который, как оказалось, умел произносить не только «ага» и «курва». — Эти чертовы дети сказали, что хусары трусы и храбры только за пивной кружкой. А еще… — Он замешкался, и князь, еще сильнее хмурясь, поторопил:
— Ну?! Говори!
— А еще сказали, что служим мы прыщу собачьему, и они бы такого в жизни не сделали своим господином.
Повисла тишина.
Князь хмыкнул, разом успокоившись, окинул взглядом собравшихся:
— Кто-нибудь еще это слышал?
— Я слышал, — подтвердил ландскнехт с фламбергом, стоявший напротив меня.
— И я, ваша милость. — Хозяин «Золотой лани» вышел вперед и указал на раненого солдата. — Вот этот сказал.
Еще с десяток человек подтвердили слова Войтека.
— Ну, что же, Хальвец. У меня нет причин отправлять твою задницу на кол. Ступай. Умойся. И проспись. Завтра у меня для тебя и твоих закадычных дружков есть одно дело. А этому вырвите язык калеными щипцами. Чтобы думал, что и где говорить.
Воющего наемника схватили несколько солдат и потащили прочь.
— Эй! Это ты ван Нормайенн? — дернул меня за рукав невысокий пожилой человечек.
По внешнему виду и повадкам он очень походил на карманника.
— Смотря кто спрашивает.
Тот улыбнулся щербатой улыбкой:
— Наш общий друг просил передать тебе сообщение, которого ты ждешь.
Незнакомец сунул мне в ладонь бумажку и затерялся в толпе. В записке корявым почерком было написано: «Зденек Блажек. Кожевник улицы Жахимска».
