«Невозможно объяснить относительную гладкость лунной поверхности».
Большая часть мужской энергии тратилась на решение такого рода задач. Энергия Лилианы пошла на формирование характера Ларри. Оба ума были обращены к космосу. Лилиана размышляла о поворотах чувств Ларри.
Ее постоянное присутствие стало магнитом. Она требовала, чтобы он вернулся, чтобы он покинул молчание. Интересовалась его чувствами, молчанием, отречением. Первое желание матери Ларри: «Лучше бы его вообще не было», сталкивалось с желанием Лилианы: «Он должен существовать более полнокровно и возвышенно». Она превратила его отступления в игру, притворялась, что ищет его пещеры. И в самом деле, он словно заново родился в ее тепле и в ее убеждении, что он существует.
Какой тонкой была форма, которую он подставлял под окуляры мира, каким тонким — ломтик души, осьмушка месяца, какой бывает иногда по ночам Луна. Лилиана не обманывалась возможностью очередного лунного затмения. В бескрайнем космосе она слышала эхо, подобное тому, что слышится в musique concrete и соответствует новым измерениям в науке, эхо, которого не услышать в классической музыке.
Лилиана понимала, что в муже, играющем роль мужа, ученом, играющем роль ученого, отце, играющем роль отца, всегда существует опасность отстраненности. Нужно было закрепить Ларри на Земле, дать ему тело. Она дышала, смеялась, волновалась и возбуждалась за него. Вместе они двигались как одно живое тело, и Ларри страстно стремился быть рожденным, на этот раз навсегда. Ларри, Ларри, что я могу тебе дать? Тесную связь со всем миром? Ведь Лилиана была со всем миром накоротке, а он жил в мире, где существовала или, по крайней мере, царила одна Лилиана.
Такая вот одержимость идеей достижения Луны, только потому, что им не удалось достичь друг друга и каждый из них остался одинокой планетой! И в тишине, в тайне человек формировался, взрывался, сталкиваясь с пролетающими мимо телами, сгорал, оказывался покинутым. И потом снова рождался в расплавленной любви той единственной, которой было до него дело.
Шпионка в доме любви
Когда зазвонил телефон, Детектор Лжи спал.
Сначала ему показалось, что это будильник, но потом он окончательно проснулся и вспомнил, какова его профессия.
Голос в трубке звучал глухо, словно был изменен намеренно. Но было неясно, отчего именно этот голос звучит неестественно: из-за алкоголя, наркотика, тревоги или страха.
Голос был женским. Это мог быть подросток, выдающий себя за женщину, или женщина, выдающая себя за подростка.
— Кто говорит? — спросил он. — Алло! Алло! Алло!
— Я должна с кем-нибудь поговорить. Я не могу спать. Мне нужно было кому-нибудь позвонить.
— Вы хотите в чем-то признаться…
— Признаться? — недоверчиво откликнулся голос; на этот раз по восходящей интонации речи без всяких сомнений можно было заключить, что говорит женщина.
— Вы не знаете, кому звоните?
— Нет, я набрала номер наугад. Я и раньше так делала. Ведь так приятно, когда среди ночи просто услышишь чей-нибудь голос.
— Но почему вы звоните постороннему? Позвоните приятелю.
— Посторонние не задают вопросов.
— Но задавать вопросы — моя профессия.
— Кто вы?
— Я — детектор лжи.
После этих слов наступило глубокое молчание. Сейчас она повесит трубку, подумал Детектор Лжи. Но потом услышал, что она кашляет.
— Вы еще тут?
— Тут.
— Я думал, вы повесите трубку.
В трубке послышался смех, слабый, бисерный, закрученный спиралью смех:
— Но вы же не занимаетесь этим по телефону?
— Не занимаюсь. Но ведь вы вряд ли позвонили бы мне, если бы не чувствовали за собой какой-нибудь вины. Вина — это груз, который трудно нести в одиночку. За совершенным преступлением сразу следует телефонный звонок или признания посторонним.
— Но я не совершала никаких преступлений!
— Есть только один путь к спасению — признание, арест, суд, наказание. Это идеальный путь для любого преступника. Но он не так прост, как кажется. Да, одна половина внутреннего «Я» жаждет искупления и избавления от мук вины. Но другая половина хочет остаться на свободе. Первая половина сдается и взывает: «Арестуйте меня!» Другая половина создает препятствия, трудности, ищет лазейку. Это напоминает флирт с правосудием. Если правосудие достаточно гибко, то ключ к разгадке преступления будет найден с помощью самого преступника. Если нет, то преступнику придется самому позаботиться об искуплении.
— Это хуже, чем первое?
— Пожалуй. Я думаю, что мы сами судим себя гораздо строже, чем профессиональные судьи. Мы судим не только свои проступки, но и свои мысли, намерения, тайные проклятия, тайную ненависть.
Она повесила трубку.
Детектор Лжи позвонил оператору и попросил выяснить, откуда был звонок. Звонок был из бара. Уже через полчаса он сидел там.
Он не стал осматриваться, изучать лица. Только напрягал слух, надеясь узнать голос.
Когда она заказывала выпивку, он оторвал взгляд от газеты.
Вся в красном и серебряном, она и звучанием, и внешним видом напоминала несущуюся по улицам Нью-Йорка и наполняющую сердца предчувствием катастрофы пожарную машину. Вся в красном и серебряном, неистовом красном и серебряном, прорубающем путь сквозь плоть. Как только он взглянул на нее, то сразу почувствовал: все сгорит!
И из этого сочетания красного и серебряного, вместе с несмолкающим воем сирены, адресованным поэту, живущему в каждом человеке точно так, как в нем живет ребенок, этому поэту она неожиданно, прямо посреди города, выбросила пожарную лестницу и повелела: «Взбирайся!»
Когда она появилась, стройные линии городских строений словно рухнули перед этой лестницей, по которой еще предстояло взобраться, перед лестницей, которая вела прямо в космос, подобно тому как лестница барона Мюнхгаузена вела в небо.
Но только ее лестница вела в огонь.
Он снова посмотрел на нее, на этот раз профессионально нахмурив брови.
Она не могла сидеть спокойно, болтала без умолку — лихорадочно, не переводя дыхания, болтала, словно боялась замолчать, сидела как на иголках, словно не могла сидеть долго, а когда встала, чтобы купить сигарет, ей тут же захотелось вернуться на прежнее место. Нетерпеливая, подвижная, осторожная, словно постоянно ожидающая нападения, неутомимая, увлекающаяся, она спешила напиться. Улыбалась же так мимолетно, что вроде бы и вообще не улыбалась. Когда к ней обращались, слушала вполуха. Если кто-нибудь из присутствующих отворачивался и произносил на весь бар ее имя, она откликалась не сразу, словно это имя принадлежало другой.
— Сабина! — окликнул ее человек, сидевший у стойки бара, опасно наклоняясь, но держась за спинку стула, чтобы не свалиться.
