Потеряв Джона, Сабина сохранила внутри себя невидимую музыкальную вибрацию, из-за которой она стала безразличной к мужчинам, непохожим на Джона, и которая заставляла ее мечтать о продолжении, способном утолить прерванную страсть к Джону.
Когда она увидела стройное тело Дональда, тот же маленький нос и голову на длинной шее, эхо прежних яростных эмоций оказалось достаточно сильным для того, чтобы проявиться в виде новой страсти.
Она не стала обращать внимания на различие между ними: на то, что кожа его была более прозрачной, чем у Джона, волосы — более шелковистыми, походка — не порывистой, а скользящей и слегка шаркающей, голос — пассивным, вялым, несколько даже заунывным.
Сначала Сабина думала, что, пародируя птичьи манеры женщин или улыбаясь откровенно кокетливой улыбкой, подражающей затейливой привлекательности венчика цветка, он просто дурачится.
Она снисходительно улыбалась, когда он ложился на кушетку и составлял из своего тела, ног, рук и головы подобие цветочной композиции, словно предлагая ей особое пиршество плоти.
Она смеялась, когда он тянул фразы, как тянут южные вина, или выкидывал внезапные эскапады, как это делают дети, когда хотят разыграть своих слишком самоуверенных отцов или излишне заботливых и нежных матерей.
Когда Сабина переходила через улицу, ее вдохновляла галантная улыбка полицейского, который ради нее останавливал уличное движение; она черпала желание из жеста человека, толкавшего перед ней крутящуюся дверь, она подпитывалась восхищением аптекаря, спрашивающего у нее: «Вы актриса?» Она принимала букет цветов от продавца обуви, который, примеряя ей туфельки, спрашивал: «Вы танцовщица?» Садясь в автобус, она подставляла лицо солнечным лучам с таким ощущением, будто солнце наносит ей личный, интимный визит. Она с юмором и пониманием относилась к водителям грузовиков, которые резко нажимали на тормоза, когда она внезапно возникала перед их колесами, но при этом улыбались, потому что это была Сабина, и они радовались просто тому, что увидели, как ока переходит улицу.
Но она относилась к этому как к подпитке женственности, вроде цветочной пыльцы. К ее удивлению, когда Дональд шел рядом с нею, он всегда считал, что знаки внимания предназначены именно ему.
Он переходил, как ей казалось, от одной маски к другой; то, надувая легкие, изображал важного полисмена, то, вихляя бедрами, принимался копировать идущую впереди женщину.
Сабина все еще смеялась, но иногда думала о том, когда же кончатся розыгрыши и появится настоящий Дональд.
Сидя напротив нее за столиком ресторана, он делал заказ нарочито жестким голосом делового человека, а с продавщицей говорил так строго и формально, словно он — государственный чиновник, у которого нет времени на учтивость. Он высмеивал женщин за их частые приступы безрассудства, совершенно точно воспроизводя их капризы и пародируя их непостоянство, и комментировал тончайшие нюансы моды с таким знанием дела, до которого Сабине было далеко. Он заставил ее усомниться в ее собственной женственности, продемонстрировав куда большую тонкость в своих миниатюрных увлечениях. Его любовь к маленьким розам, к изящным драгоценностям казалась куда более женственной, чем ее любовь к варварским тяжелым ожерельям и ее неприязнь к маленьким цветочкам и пастельно-голубым детским платьицам.
Она надеялась, что когда-нибудь он перестанет наконец дурачиться, распрямится во весь рост и посмеется вместе с ней над нелепостью собственных нарядов — рубашкой цвета ее платья, вычурными часами, дамским кошельком или выкрашенной в серебристо-серый цвет прядью в юных блестящих волосах.
Но он продолжал фиглярствовать, пародировать все подряд. Помимо всего прочего, он владел наиболее полной коллекцией женских отклонений. Правда, в этой галерее портретов не было Жанны д’Арк и других героических женщин, не было мадам Кюри и прочих научных дам, не было разных там Флоренс Найтингейл и Амелий Эрхартс, женщин-хирургов, терапевтов, художниц, не было жен — сотрудниц своих мужей. Его музей женских восковых фигур представлял собой бесконечную череду легкомыслия и предательства.
— Где ты отыскал таких омерзительных женщин? — спросила она и вдруг почувствовала, что больше не может смеяться: пародия была проявлением ненависти.
В его мягкости и крылось его величайшее предательство. Его податливость и кротость убаюкивали женщину, а он лишь только собирал материал для будущих сатирических представлений. Он всегда смотрел снизу вверх, глазами ребенка, взирающего на монументальные фигуры родителей. Как уменьшить этих злобных великанов? Только с помощью самой изощренной карикатуры. Мать, его мать, вся в мехах и перьях, была постоянно занята разными ничтожными людьми, в то время как ее сын рыдал от одиночества и в одиночку сражался с ночными кошмарами. Она танцевала, флиртовала, капризничала и кружилась безо всякого внимания к его печалям. В самом ее голосе таились ужасающие противоречия. Этим голосом ему читались волшебные сказки, но когда он, поверив этим сказкам, мечтал построить свою жизнь по их образцу и подобию, этот же самый голос, изрекая слова, звучавшие для него хуже, чем пощечина, захлопнутая дверь или угроза ужина без десерта, вдруг окатывал его желания, мечты и надежды ушатом соляной кислоты.
И вот теперь, оказавшись с ним, Сабина надеялась, что сможет разрушить образ «разъедающей» матери своим собственным, прямо противоположным поведением, пристальным вниманием к его тайным желаниям, отказом от танцев и флирта с другими, от собственного нытья, фокусированием на нем одном яркого прожектора своего сердца. Но все равно она словно двоилась в его глазах, и всегда рядом с Сабиной мерещилась ему другая женщина, его мать, навсегда включенная в вечный треугольник, в ménage-à-trois
[16]
, в котором фигура матери часто стояла между ними, перехватывая любовь, которой так жаждала Сабина, переводившая ее послания Дональду словами, повторяющими прежние разочарования, прежние предательства, обнажающими все грехи матери перед ним.
Он опустился перед ней на колено, чтобы расшнуровать ее сандалии, но начал делать это не с осторожностью влюбленного, а с осторожностью ребенка, оказавшегося у ног статуи, ребенка, желающего одевать и наряжать женщину совсем не для того, чтобы обладать ею. В восхищении ею сказалась его любовь к атласу, перьям, драгоценным безделушкам и украшениям, и его ласка относилась не к ступням Сабины, а к окружению всего того, чего он мог касаться, не нарушая абсолютного табу прикосновения к телу матери.
Ведь он мог касаться драпирующих шелков, струящихся волос, цветов на ее платье. Вдруг он поднял лицо и посмотрел на нее с выражением слепца, который внезапно прозрел:
— Сабина! Когда я дотронулся до твоей сандалии, я испытал шок во всем теле. Меня словно током ударило!
А потом так же быстро его лицо затуманилось тусклым светом уже отфильтрованных эмоций, и он вернулся в свою нейтральную зону: очень раннее, до-мужское, абсолютное знание женщины, косвенное, обволакивающее, не допускающее ни малейшего проникновения эротических чувств. Легкие касания, шелковое сияние, почтительное выражение глаз, прикосновение к ее мизинцу или рукаву… Но никогда не опускал он всю ладонь на ее голое плечо, всегда избегал настоящего касания. Легкие волны, слабые ручейки — это все, что перетекало от него к ней.
