— Как это его? Разве он является в этих общинах? — оживилась Мария.
— Будто бы видят его некоторые… так говорят, по крайней мере, — Что, в обычном своем виде или как слабый дух? — и она возбужденно смотрела ему в глаза. — Я не знаю, сам я его не видел, но апостол наш слышал его голос.
Мария тихо вздохнула, закуталась в плащ и пошла вперед.
На западе догорало темно-красное солнце в веере ярких лучей, и волосы Марии, падавшие вдоль плаща, казалось, горели в этом огне.
— Эта женщина светит нам, как огненный столп Моисея, когда он вел свой народ из Египта, — заметил Тимофей.
— Она выглядит, как богиня Эос, — сказал грек.
— Нет никаких богинь, а есть только один вечный Бог и сын его Христос, серьезно упрекнул его Никодим.
— Я только так, для сравнения, — оправдывался Стефан.
Между тем солнце неожиданно зашло, как бы скатилось в пропасть. Пустыня на миг погасла, потемнела, а затем быстро опять засияла, освещенная луной.
— Хорошо будет идти, Селена вся выплыла из океана, а вчера еще она смотрела на нас боком. Это прекрасная, больная от любви к убегающему от нее солнцу дочь Гипериона, — говорил Стефан.
Никодим поморщился, недовольный тем, что его замечания проходят втуне и Стефан, хотя уже давно принявший крещение и ревностный последователь Христа, все никак не может избавиться от воспоминаний старой веры в божества.
Тимофей тоже огорченно посмотрел на него, ни, видя, что диакон не говорит ничего, промолчал.
Они старались не отставать от Марии, которая шла быстро и не оглядываясь, как будто бы она была одна. И вдруг среди тишины пустыни они услыхали ее проникновенный шепот, нежные слова и звонкие поцелуи, которыми она покрывала свои руки.
Встревоженные ее странным состоянием, они подошли ближе и заметили, что после нее остаются на песке маленькие сырые следы. Никодим наклонился и увидел, что это кровь.
— Мария, стой. Ты, вероятно, наступила на острый камень, сядь, мы посмотрим твои ноги.
Но она шла, не останавливаясь, словно охваченная неведомой силой, когда же ученики догнали ее и остановили, то она окинула их непонимающим взглядом, губы ее жалобно задрожали.
— Идите, идите, — говорила она, и прижала к устам полные крови руки. Плащ скатился с плеч, и спутники ее с ужасом увидели, что левая грудь Марии несколько обвисла и вся в крови, которая струей катилась на бедра.
— Что с тобой, Мария? — воскликнул испуганный Никодим, сорвал с себя полотняную тунику и стал рвать ее на полосы, чтобы перевязать раны.
Но Мария вырвалась у него из рук, — Не трогай меня, — проговорила она поспешно, — не видишь разве, что это не мои, а возлюбленного учителя моего раны, что это течет не моя, но его сладкая кровь, — и глаза ее стали тихими, ясными, а лицо приняло небесное выражение.
Никодим стоял, точно в столбняке, а потом побледнел, упал на колени и, воздымая руки к небу, заговорил в экстазе:
— Воистину правду говорит эта святая женщина, такие же раны были у него, когда мы сняли его с креста.
Испуганные ученики упали лицом вниз, а Мария равнодушно посмотрела на них, отвернулась и пошла дальше.
Она уже отошла довольно далеко, когда ученики поднялись и робко, тревожно осмелились взглянуть на изменившееся лицо диакона. Долго продолжалось общее молчание, наконец, задумавшийся Никодим очнулся, беспомощно развел руками и сказал:
— Что делать теперь, ведь непристойно, чтобы эта святая кровь лилась на публичных дорогах.
Переждем в Энегдале, может быть, это пройдет, — предложил Тимофей.
— Допустим, что да, ибо ведь этого не было, когда мы ее нашли. Что делать покамест?
— Я, — вмешался наблюдательный грек, — заметил и раньше на ее ногах огненно-красные пятна, но они были сухие. Это Селена, которая поднимает по ночам лунатиков, открыла ее раны.
— Возможно, но как же оставить эту кровь здесь, где ее могут кощунственно топтать безбожные люди и грязнить шакалы?
— Засыпать, — придумал находчивый Стефан.
— Хороший совет, — согласился Никодим. И все трое, набрав в полы песку, осторожно шли вслед за Марией, сосредоточенно, благоговейно и старательно засыпая все кровавые ее следы, дабы их не профанировали люди.
Глава 13
В Энегдале в убогом домике ткача Натана, в отдельной комнате, Мария пролежала три дня. На четвертый день раны ее подсохли, и на следующий решено было отправиться в путь.
Никто не смел тревожить ее там, один только Никодим от времени до времени заглядывал к ней и видел, что пища остается нетронутой и что она постоянно бредит и находится в восторженном состоянии.
Набожный Натан и его семья просили, чтобы им разрешили разрезать на части и раздать среди верных окровавленную простыню, на которой лежала Мария, но Никодим не решился им это позволить.
Простыню он сам сжег, пепел всыпал в новый и еще не бывший в употреблении кувшин, затем велел все это глубоко закопать и привалить камнем.
Две вдовы осторожно обмыли тело Марии, умастили маслами, расчесали ее спутанные волосы, заплели их в косы и, как золотой короной, увенчали ее голову. Никодим привез из Текоа хорошее темно-голубое платье и вуаль на голову. В глубоком убеждении, что ей не подобает ходить пешком, он нанял для нее мула.
Под вечер, сделав значительный крюк, чтобы обойти Иерусалим, где священники преследовали христиан и пали мученической смертью первые жертвы, они направились вдоль Иордана, перешли на другую сторону по мосту Сестер Иакова и повернули на восток, в Дамаск.
Никодим запретил ученикам говорить, кто такая Мария.
Будучи ярым сторонником апостола Павла, тогда еще не признаваемого многими, Никодим понимал, что авторитет Павла значительно усилится, когда рядом с ним будет любимая учителем, со следами его ран, Христова женщина. Боясь, что противники Павла по дороге отнимут у него это сокровище, он на ночлегах у верных выдавал ее за сестру свою, Магдалину.
Но ее поразительная красота, необычное поведение, образ действий и то невольное почтение, какое выказывали ей и сам диакон, и его ученики, давали повод думать всем, что это вовсе не обыкновенная сестра, Ее любопытный смелый взгляд, совершенно лишенный свойственной женщинам скромности, неумеренность в еде и пище и какое-то небрежное равнодушие к вопросам веры — производили сильное и тревожное впечатление.
Молча, не благодаря никого и ни за что, она садилась на мула и, не заботясь ни о диаконе, ни о его спутниках, как будто бы это были ее слуги, не прощаясь ни с кем, покидала гостеприимные дома.
Первые дни она не обменялась ни одним словом со своими спутниками. От времени до времени она только приподнимала вуаль и осматривала сожженный солнцем, напоминавший ей пустыню край Гавлонитов. Только тогда, когда они миновали эту убогую полосу Сирии, когда стали видны прекрасная вершина горы Гермон со снегом, белевшим в котловинах, мягкие склоны Антиливана и долина реки Фаррар, утопавшая в зелени виноградников, оливковых рощ, персиковых и сливовых садов, — Мария как бы очнулась.
