Она представила меня в своем салоне, ежевечерне собиравшем лучших людей столицы. И хотя леди Трэверс не делала тайны из наших отношений, я не замечал, чтобы ее за это меньше уважали. Она шла по жизни с высоко поднятой головой; с ее мнением считались те, кто задавали тон общественной жизни и смотрели сквозь пальцы на ее романы, благодаря чему она могла позволить себе пренебречь неодобрением остальных. И в самом деле, свет, кажется, научился по достоинству ценить таких блестящих дам, отвоевавших себе большие права, нежели те, что были доступны их полу, и снисходительно относиться к их слабостям, в то же время не оставляя мокрого места от тех, чьей главной гордостью было одно лишь целомудрие, если они забывали о нем. Да и много ли стоит непорочность большинства, свидетельствующая лишь об отсутствии темперамента либо соблазна?
На таких примерах я вел себя непринужденно, как хозяин дома, хотя и не позволял себе ни малейшей фамильярности по отношению к леди Трэверс, которая, со своей стороны, обращалась со мной с вежливым равнодушием, как будто я был ее мужем.
На этих вечерах я не без презрительного сочувствия наблюдал за некоторыми архисерьезными государственными мужьями, которых, судя по их рангу и должности, трудно было заподозрить в наличии свободного времени, чтобы бездумно тратить его, однако они низводили себя до уровня заурядных личностей тем, что часами высиживали – с озабоченным видом – за карточным столом, просаживая не деньги, а века (если измерять время по его ценности), ради удовлетворения одной из ничтожнейших человеческих страстишек.
Встречал я здесь и дам, и без того несимпатичных, однако усугублявших это впечатление откровенной мелочностью, зловещей страстью к наживе, а также яростью, поднимавшейся из глубины их естества в случае неблагоприятного поворота колеса фортуны. Даже те из них, что прошли строгую школу воспитания, совершенно не владели собой: их искаженные лица убивали в мужчинах последние остатки уважения и интереса. Здесь уместно заметить, что во время азартных игр женщины особенно склонны к саморазоблачению, особенно когда они играют между собой и пышут злобой, безвозвратно теряя достоинство.
Остальные посетители салона обычно вели светскую беседу и смотрели сверху вниз на игроков, чей нелепый вид получал, рядом с ними, неожиданное оправдание. Даже карты начинают казаться чем-то, имеющим смысл, по сравнению с поверхностными суждениями, смертной скукой, судами и пересудами, касающимися игры, юбилеев, моды, скандалов и прочей дребедени, с претензией на остроумие. Повторяю, речь идет отнюдь не о рядовых членах общества.
Страсти к леди Трэверс я в какой-то мере обязан тем, что мне удалось ускользнуть и не захлебнуться в этих мутных словесных потоках. Не обошлось, правда, без небольших осложнений. Мервилл и некоторые из моих друзей, видя мое увлечение, не ограничивались сожалениями, а предпринимали, хотя и не слишком активные, попытки отвлечь мое внимание, пуская в ход намеки и добродушное подкалывание. Но если я остался глух к доводам самой Любви, стоит ли удивляться, что на меня не подействовали и доводы дружбы? Даже чувство к Лидии если и не было вырвано с корнем из моего сердца, то, во всяком случае, подчинилось силе страстного влечения, которое начало потихоньку наносить ущерб моему здоровью.
Леди Трэверс, добавившая ко всем прочим очарованиям знание тайн и обольщений плоти, так искусно разнообразила свои ласки, что всякий раз представала передо мной как бы совсем другой женщиной. Уж не знаю, приобрела ли она этот опыт во время своих путешествий, но она соединила в себе огненный темперамент испанки, чувствительность француженки и элегантность англичанки. Она одна могла заменить своей особой целый сераль.
Власть ее чар была так велика, что мимолетные Измены, в силу сравнения, которое всегда оказывалось в ее пользу, только сильнее приковывали меня к этой женщине. Я возвращался к ней воспламенным и сгорающим от желания.
Как же можно было противостоять тирании страсти, если в основе ее лежали жгучие и разнообразные наслаждения? Леди Трэверс сама, отчасти действуя в своих интересах, рекомендовала мне умеренность, но само ее присутствие делало это невозможным.
Утверждают, будто излишества несут в себе саморазрушительное начало; слишком бурная страсть рождает отвращение к себе самой. Моя, однако, устояла перед невоздержанностью, не в пример здоровью, которое с каждым днем ухудшалось. Куда только делись энергия, свежесть и молодой задор, неизменные спутники юности? Я сгорал на неугасимом огне страсти даже в отсутствие леди Трэверс, живя ею в воображении. Бедная тетушка, не подозревая о причинах, стала бояться, как бы я не заболел чахоткой. Мервилл, понимавший меня гораздо лучше леди Беллинджер, после того как убедился в бесполезности дружеских советов, оставил меня в покое, руководствуясь тем правилом, что "зло само себя губит". Воистину, спасти меня от леди Трэверс суждено было самой леди Трэверс.
Вот уже два месяца я пылал страстью. В один прекрасный день пополудни я отправился к ней и, найдя парадную дверь отпертой, проскользнул незамеченным, а так как я досконально знал расположение комнат, то направился прямо в будуар. Там тоже никого не оказалось. Я вдруг вспомнил, что она собиралась на аукцион и накануне просила меня сопровождать ее, но я сослался на важную деловую встречу, однако та не состоялась, и ноги сами привели меня к дому леди Трэверс. Это была еще одна вольность из тех, которые она мне позволяла.
Очутившись один, я взял от скуки первую попавшуюся книгу, но уже через несколько минут услышал внизу какой-то шум и голос привратника. Мне вдруг пришло в голову созорничать: спрятаться, а затем выскочить из укрытия и слегка напугать ее. И вот я занял пост в темном чулане позади комнаты, где хранились ненужные книги, лекарства и разные туалетные принадлежности, и стал подглядывать в щелку.
Леди Трэверс вошла одна, в утреннем туалете, беглым взглядом окинула комнату и позвонила в колокольчик. Тогда я решил повременить, пока она не отпустит служанку. По звонку явилась ее доверенная камеристка, миссис Верджерс. Леди Трэверс поинтересовалась, не заходил ли сэр Уильям (то есть я) – "Нет, миледи".
– Хорошо, – сказала она чуточку задевшим меня небрежным тоном. – В общем-то, это и неважно. Иди, скажи, чтобы заперли входную дверь. Меня ни для кого нет дома, даже для него. Проверь и сразу возвращайся.
Такое строгое распоряжение, при том, что для меня не было сделано исключение, явилось весьма неприятным сюрпризом. Я решил еще немного подождать, а заодно подумать, как объяснить ей свое присутствие в чулане. Тем временем вернулась миссис Верджерс. Леди Трэверс спросила, пришла ли та женщина.
– Да, миледи, она ждет.
– Хорошо. Скажи Баралту, чтобы, если можно, пришел сюда. А если нет, я сама спущусь.
– К счастью, ваша светлость, ему гораздо лучше.
– Отлично. Веди его сюда. И пусть та женщина тоже придет.
Миссис Верджерс отправилась выполнять поручение, а я принялся размышлять о причине столь странной снисходительности. Я знал, что в доме есть какой-то Баралт, помнится, даже однажды видел его, впрочем, не обратив особого внимания, равно как и не замечал, чтобы леди Трэверс как-то выделяла его из остальной челяди. Он был родом из Швейцарии – грубое, примитивное существо, настоящий дикарь. Она подобрала его во время одного из путешествий и привезла с собой. Я также краем уха слышал, будто он недавно был при смерти, но леди Трэверс ни разу не показала, что придает этому особое значение. Я пришел было, не вникая в мотивы, в восторг от подобного проявления гуманности, но в это время дверь распахнулась и вошел Баралт, поддерживаемый миссис Верджерс. Он еле волочил ноги; безумный взор блуждал по комнате, налицо были все признаки дебильности. Как только Баралт доплелся до кровати, он без малейших церемоний рухнул на нее. Тем временем леди Трэверс проверяла качество молока у кормилицы и обсуждала с ней условия. Наконец она подвела бедную женщину к кровати. Едва уразумев, кому ей предстоит дать грудь, та содрогнулась – и было отчего. Трудно представить себе более омерзительное зрелище, чем этот несчастный, одетый в дешевый синий сюртук, болтавшийся на нем так же, как и кожа мертвенного серо-коричневого оттенка. Глаза ввалились и были почти не видны в прорезях глазниц, зато отчетливо выступали скулы. На голове у него была салфетка с узелками на концах, завязанная наподобие ночного чепца; из-под нее по бокам выбивались космы. И вот ради такого-то типа эта изящная аристократка лезла вон из кожи: поддерживала, собственноручно взбивала подушки, чтобы ему было удобнее принимать сильнодействующее укрепляющее средство – женское молоко. Любовь и самоуничтожение, с которыми она заботилась о нем, напомнили мне похотливую даму из романа Скаррона.
