17 марта
Внизу Атлантический океан набегает на Канаду. Я тем временем успела побывать во Франкфурте и Хитроу. Меняла самолет. Теперь вот лечу в Нью-Йорк. От Франкфурта до Хитроу общалась с Бенгтом, шведом лет тридцати, парень явно боится летать, всю дорогу просидел, вцепившись в подлокотники, аж костяшки побелели, к еде не притронулся. Я старалась его утешить, но безуспешно. Он сказал, что и сам отлично знает, что летать безопасно. Оказывается, согласно статистике, чтобы в семье кто-то погиб в авиакатастрофе, двадцать девять ее поколений должны летать ежедневно, но, сказал Бенгт, ему эти знания не помогают, потому что самолеты падают со дня своего создания. И тех, кто погиб, мало утешает факт, что вероятность была ничтожно мала. Кому нужна эта статистика? Она вообще не помогает ни жертвам несчастных случаев, ни тем, кто хотел бы ими стать, правда, некоторых из тех, кто мечтает избежать несчастного случая, она успокаивает.
Бенгт признался, что ужасно жалеет, что выбрал такую работу, где надо все время летать. И чем дальше, тем только хуже, хоть волком вой, а вовсе не легче, как некоторые могли бы подумать. Вот бедняга.
Когда он сказал про собаку, я сразу вспомнила своего собственного Финч Хаттона. Я никогда не думала, что буду по нему скучать, но вот скучаю. Может, Констанция и права: звери — хорошее дело и человек меньше грустит, когда с ними общается. Мне просто было противно слушать, как она это говорит, да еще признавать ее правоту, я терпеть не могу признавать, что Констанция права, когда она права. Я человек не слишком широкой души. Если я соберусь прожить обычную долгую жизнь, придется мне тренировать себя в смысле щедрости и великодушия. И собака — отличный старт. Я могла бы поближе познакомиться с Финч Хаттоном и мы бы стали делить с ним жизнь. Я и моя собака. Хотя я, наверное, слишком эгоистична. Защитники животных наверняка скажут, что щенку не полезно все время летать и ошиваться по аэропортам, собаке требуется свежий воздух и простор, чтобы бегать, и уж как минимум место, где она может спокойно задрать лапу, и потом, я вовсе не желаю Финч Хаттону такого конца, как себе, и не хочу, чтобы он разбился в самолете, в котором рано или поздно погибну. В общем как ни крути, ему лучше и дальше жить с Кшиштофом, который, возможно, в эти минуты рассекает по Холменколлену на папиных лыжах, честно говоря, я не знаю, какой сейчас дома час, да и какой здесь, тоже не знаю.
Все не могу забыть статистических выкладок Бенгта и даже сделала кое-какие подсчеты. Предположим, одно поколение — это тридцать лет, тогда двадцать девять поколений — это уже восемьсот семьдесят лет, и это означает, что я и мои потомки можем летать века, ничуть не рискуя жизнью. А если учесть, что из моей семьи погибли трое, то, похоже, мне предстоит летать пару тысяч лет, пока что-нибудь случится. Слишком уж долго. Столько времени у меня нет. И очень оскорбляет мысль, что, возможно, я совершенно бесполезно летаю по всему миру.
Командир корабля только что рассказал в громкоговоритель, что по правому борту у нас Лабрадорские острова. Выглядят величественно. Нигде ни души. Только лед, вода и море. Отсюда сверху я наслаждаюсь видом и думаю: вот это да, здорово бы оказаться там внизу, посреди этой дикой красоты. Но стоит мне приземлиться, все кругом покажется противным и снова потянет в небо.
18 марта
Со вчерашнего дня сижу в аэропорту Ньюарк. Два раза уже совсем собралась встать и выйти из транзитной зоны, чтобы уехать на автобусе в Нью-Йорк, но оба раза останавливалась в дверях. Я была в Нью-Йорке, когда мне был год или два, но естественно ничего не помню. А мама с папой бывали там несколько раз по папиным делам, они ходили в оперу и по магазинам, покупали одежду и мебель, которую потом отправляли в Осло морем, они возвращались с подарками мне и Тому и взахлеб рассказывали, какой это сумасшедший город; мне всегда хотелось съездить в Нью-Йорк и, покупая в Хитроу билет, я заметила, что жду чего-то приятного от этой поездки и даже как- то радуюсь ей. Честное слово, мне казалось, что мне хочется в Нью-Йорк. Но сейчас я чувствую, что переоценила свои силы. Там действительно много высоких зданий, с которых можно спрыгнуть, но я сама себя обманываю, я все равно не смогу. Теперь меня парализует стыд из-за того, что я так бездарно все сделала в первый раз. Такая простая вещь, а я не справилась. Отнеслась к важному делу слишком легкомысленно и не уделила должного внимания выбору материалов. Посчитала, что все это мелочи. Из чего там сделана веревка. Какие у нее свойства. А ведь веревок существует огромное количество, самых разных типов, а я как дура истеричная взяла и ничего не разузнав схватила самую дорогую. Но поскольку я не погибла, то теперь меня частенько посещает мысль, что, может, это неспроста, может, это намек, что мне пока рано умирать, а надо пожить и все по возможности попробовать. Мысли, конечно, дурацкие. Получается, во всем есть свой смысл. Получается, кто-то руководит всем, что я делаю и думаю, и решает, какой самолетупадет, а какой долетит до места. Я бы очень хотела, чтобы существовала такая высшая инстанция, но ничто не указывает на то, что она есть. Как раз наоборот. И мне нужно принять, что это имеет свои последствия. Мне не хочется потерпеть фиаско еще раз. Поэтому я не отваживаюсь попробовать. Но умереть все равно хочу. И говорю это не для того, чтобы казаться крутой или какой-то особенной. Я вынуждена подвергать себя опасностям. Но мне не хватает, похоже, профессионализма. Зато я ничего не боюсь. Ни разу не испытала страха после того, как мама, папа и Том погибли. Меня пугает только возможность жить дальше и чувствовать себя так, как сейчас.
Прочитала в «Нью-Йорк таймс», что птичий грипп добрался до Румынии, причем вирус (H5N1), судя по всему, мутировал и нельзя исключить, что теперь он опасен и для человека тоже. Сперва я расстроилась из-за румын, а потом подумала, что это неплохая возможность. Я ведь могу полететь туда, отыскать больную птицу и подружиться с ней? Оказаться первым в Европе человеком, умершим от птичьего гриппа, — в этом есть что-то возвышенное, вариант смерти с высоко поднятой головой. Эта идея ничем не хуже других, а лучше у меня все равно нет.
Когда я покупала билет назад в Европу, позвонил Кшиштоф. За последнюю неделю дважды заходили Констанция с психогейром. Они приходят вроде бы проведать Финч Хаттона и узнать, нет ли новостей от меня, но, покончив с этим, закрываются в папином кабинете и долго не выходят. В последний раз торчали до позднего вечера, и после их ухода Кшиштоф обнаружил, что они топили камин, пили вино, а ковер перед камином скомкан. Услышав это, я расхохоталась. Вот дают, превратили мой дом в бордельчик. Мне тоже казалось, что они хорошо подходят друг другу, но я считала их слишком добропорядочными, не думала, что они осмелятся перейти к делу. Бледный, располневший бородатый психогейр старше Констанции лет на двадцать пять. И у него есть жена и дети. Невероятно. Но он очень любит всяких зверушек, и она купилась на это. Уболтал девочку. Я в шоке. Да ладно, пусть. В этом есть и какая-то красота. Любовь ходит своими путями. И ей нет дела до возраста и прочего. Мне эта история очень даже поможет. Отныне психогейр мне совершенно не опасен. Теперь он у меня в руках, потому что они оставили Кшиштофу пятьсот крон, чтобы он ничего мне не говорил. Я попросила Кшиштофа в следующий их приход спрятать среди книг видеокамеру. Она лежит в коридоре в ящике. А он должен не забыть зарядить аккумулятор, войти в меню и убрать вспышку, чтобы не зажигалась во время съемки. Далековато зашел этот психогейр. Спит с восемнадцатилетней школьницей в доме своей же суицидальной пациентки. Это материал на первую полосу, если кто- то вздумает слить информацию. Мне нравится эта мысль.
