21 декабря
Констанция конечно же считала, что сегодня поворачивается солнце. Я попыталась ей объяснить, что оно не поворачивается, но в 19.35 сегодня начинает медленно смещаться вверх. Солнцеворот — это только наше восприятие. К Новому году день в Осло станет длиннее на 6 минут. Но солнце, как я уже сказала, ничего такого не замечает и никуда не поворачивается. Констанция терпеть не может, когда ее поправляют, сразу бесится, она тут же сбежала в свою конюшню в Сёркедален, а я не пошла к ней на праздник солнцеворота, который она устраивает сегодня вечером. Скорее в преисподней похолодает, чем я соглашусь праздновать удлинение дня. Моя мечта — дни короче некуда. Встал — и тут же снова в постель. Вот это идеальный распорядок. Все- таки Констанция какая-то глупая. Ничего-то она толком не знает. Вечно не может сообразить, в какую сторону переводить часы на летнее время. Если так и дальше пойдет, подруга моя плохо кончит, сядет на иглу — сразу, как только выяснит, что выездка и коняшки ее в жизни не прокормят.
Пыталась уговорить Кшиштофа остаться на Рождество. Я сказала, что мне будет неуютно здесь одной. Но он рвется домой. Я щедро заплатила ему, чтобы он вернулся. Папа тоже бы так сделал. Кшиштоф классный мастер. Скоро закончит уже второй бассейн. Я делаю его в папином вкусе. Мелкая плитка восьмиугольной формы, ультрамариновая, такая же была в бассейне отеля в Берлине, где мы останавливались в прошлом году на Пасху. Маме ультрамариновая понравилась бы вряд ли. Ей вообще трудно было угодить в таких вещах. Но теперь в расчет принимаются только мои воспоминания. Кшиштоф просто находка. Согласен на маленькие деньги, спит в самой крошечной комнате, ему нужно только тоненькое шерстяное одеяло и пепельница. Для меня загадка, почему Польша не добилась большего в этом мире. Видно, молятся слишком много. Кшиштоф так просто постоянно. Не представляю, о чем он без передыху молится. И знать не хочу. Когда умер папа римский, Кшиштоф целый день не брался за мастерок. Зато и до того, и после до черта плитки положил. Зачем я все это пишу, а?
24 декабря
Умаялась страшно. Все родственники, и с маминой, и с папиной стороны, все как один, заявились сегодня с подарками, чтоб поддержать бедную крошку. Все умело делают вид, что это совершенно нормально, когда дом не украшен к Рождеству и нет елки, но им тяжело, что я такая несчастная, и они тревожатся за меня. И не без оснований, чуть не брякнула я. А они как думали?
Когда последний посетитель ушел, я взяла «ягуар», да, папа, ты не ослышался, я взяла «ЯГУАР», потому что он теперь мой, так ведь, все здесь мое, или как? Так вот, я взяла «ягуар» и поехала в город, на альтернативное Рождество в Народном доме, прихватив все полученные подарки, потому что я прочитала в вечернем выпуске «Афтенпостен», что им не хватает подарков. Водить машину я, строго говоря, пока не имею права, но я цинично рассудила, что полиция не будет тормозить такую крутую тачку за пару часов до того, как со звоном колоколов на землю придет Рождество, как это принято говорить. Все прошло отлично. А вернувшись домой я нашла еще один подарок, от Кшиштофа. Уезжая, он оставил его на каминной полке. Милый, милый Кшиштоф. Это оказался диск, на котором некий Энтони с тоской поет о том, как бы ему хотелось быть женщиной. Я прослушала диск уже несколько раз и сейчас пишу тоже под него, Энтони поет, оголив нервы, это чистое страдание высшей пробы, и хотя беды у нас разные, мне помогает его боль, мне годится всякая боль, если настоящая. Кшиштоф весь день кладет плитку и весь из себя католик, но он совсем не прост.
Ежедневно в мире умирают почти 155 тысяч человек, выяснила я только что. Это 57 миллионов в год. 6458 в час. 108 в минуту. Вопрос, утешение ли это? И да. И нет.
25 декабря
Снова ночь, и я не могу заснуть, папа, я так адски злюсь на тебя. На долю Африки приходится всего 3 процента пассажирских авиаперевозок, и при этом 40 процентов авиакатастроф. Там нестабильные режимы, допотопные самолеты, некачественное обслуживание их. Все это ты отлично знал. Но тебе все равно понадобилось тащить с собой и Тома, и маму, вручить себя и их раздолбанным местным авиалиниям. Меня ты взять отказался. Я, видите ли, должна остаться дома и ходить в школу, а вот когда я в свой черед закончу юридический, ты снова отправишься в Африку, со мной и с мамой. Вот твои слова. А что за эсэмэску ты мне прислал, когда понял, что самолет падает? О чем ты думал? Что твое послание облегчит мою жизнь? Оно сделало ее еще тяжелее, неужели ты сам не понимаешь! Гораздо тяжелее, потому что я не могу избавиться от мысли, что вы все поняли, поняли, что падаете и никакой надежды, но в разгар паники у тебя хватило духа подумать обо мне, как я это переживу и как буду жить дальше. Папа, зная все это, невозможно жить, это же запредельно. У меня и нет желания жить. Питаюсь я в основном в ресторане Холменколлена. Нет сил ходить в магазин, готовить. Я знаю, ты не любил этот ресторан, его кстати и газета «Дагбладет» обозвала прессом для выжимания денег из туристов. Тебя раздражал тамошний шеф, хотя ты никогда не объяснял почему. Впрочем, теперь это не имеет значения. Меня шеф всегда встречает улыбкой. И раздевает взглядом, когда думает, что я этого не вижу. Зато и скидку обязательно делает. Можно подумать, для меня это важно. Как только получу права, задавлю его и скроюсь с места. Наезд с особым цинизмом, как говорится. У меня много странных мыслей. Не факт, что все их стоит записывать.
26 декабря
Сегодня заходила Констанция. Она догадалась, что я всех обманула и кукую одна. Но ничего не сказала. Очень разумно с ее стороны. Она принесла с собой рождественские вкусности, и я поела и куропатки, и бараньих ребрышек. Сама удивляюсь. Все такое жирное, жуть. Раньше я бы ничего подобного в рот не взяла, но теперь мне плевать на фигуру. Покойнику по барабану, какая у него фигура. Констанция спросила, не хочу ли я сыграть эпизодическую роль в спектакле, который театр ХГ ставит в январе. Наша ХГ осталась примерно единственной школой в Осло, где не перешли на капустники. Педсовет подозревает капустники в том, что они грешат матерщиной и пошлостью, а это как-никак частная чинная христианская гимназия, то ли дело театр, но Жаннетт ее шибко верующий папа все рано запретил участвовать в спектакле, его долго уламывали, рассказала Констанция, но этот папаша оказался еще праведнее остальных, и теперь мне предлагают попробовать себя на сцене. Роль очень маленькая, выйти и сказать несколько фраз, но Констанция считает, что мне полезно в чем-нибудь поучаствовать, все равно в чем, она все-таки свято верит, что стоит мне с кем-то пообщаться или хотя бы просто побыть среди людей или животных, как я снова начну радоваться жизни. Я без всякой задней мысли об этом упоминаю, совсем не хочу выставить Констанцию дурой, она ведь все это из лучших побуждений, она хорошая, в целом. Я обещала подумать. Это легче, чем упрямо опять сразу сказать нет.
28 декабря
Сегодня брала урок вождения. Ехала и думала: а что, если я сейчас выжму газ в пол и впечатаюсь в морду встречного автобуса, или на перекрестке Карла Юхана и Первого кольца поеду прямо, разгонюсь вверх на горку километров до двухсот и врежусь в стену королевского дворца? Вот это был бы номер, думала я. Но потом спохватилась — какая я эгоистка, ведь бедный инструктор, возможно, совсем не жаждет подобных подвигов, ведь он вряд ли только что похоронил всех близких, во всяком случае по его виду ничего такого не скажешь, и потом, у него второй комплект педалей и он наверняка бы успел затормозить: но сама мысль мне понравилась, отметила я, хотя на ней трудно было сосредоточиться, потому что инструктор взахлеб вспоминал, как он сам учился на курсах вождения в Стьёрдале. Похоже, он скучает по тому времени. Они часто ездили в Трондхейм, чтобы потренироваться на настоящих улицах и перекрестках. Он несколько раз помянул некий Принцев перекресток — судя по его рассказам, самый прекрасный во всей Норвегии. Во всяком случае, для обучения вождению перекрестка лучше не сыщешь точно. Он не сказал этого прямо, но, похоже, он влюблен в этот перекресток. Я поняла это по его тону. Я вообще многое чувствую по тону и голосу. Не то что Констанция. Она в лучшем случае может понять, весел сегодня ее конь или грустит. Из меня бы наверно вышел неплохой психолог. Если б мне этого хотелось. Но вряд ли я буду здесь, когда придет время определяться, ну, короче, как говорили древние, кто будет жив, тот увидит. А кто не будет, тот не увидит. Не очень-то справедливо, если вдуматься. Или как по-твоему, папа? Теперь можешь раскаиваться. Это сентиментально до идиотизма, что я обращаюсь к тебе, когда пишу. Прям как в кино: там, если малютка потеряла маму или папу, она всегда продолжает разговаривать с ними как с живыми, и зрители знают, что этот приемчик использован во всех фильмах про сироток, но мирятся с тем, что в еще одном фильме будет так же. Дело, видимо, в том, что мы относимся к смерти со страшным пиететом и поэтому так жалеем всех, кого постигла потеря. Типа — ого, смерть. СМЕРТЬ. Ну ни фига себе, типа. Но тем не менее писать мертвым нельзя. Это очевидный мне факт. Следовательно, я пишу не мертвым. А самой себе. Кому же еще? Так что вся затея с ведением дневника шита белыми нитками. Однако же я пишу, и мне это нравится. Похоже на комнату с зеркальными стенами и розовыми надувными мячиками, в которую Констанция затащила меня в Национальной галерее. Мы насмотрелись на себя со всех сторон, на всю жизнь хватит. Еще это похоже на зеркальную камеру в Техническом музее, где мы так часто бывали с папой. Внутри отражения возникает бесконечный ряд все более мелких отражений, но они все вместе — это ты, и тебе никуда не скрыться и ничего не сохранить в тайне.
