20 апреля
Я по-прежнему в Лондоне. Этот город представляет миллион интереснейших возможностей, но я ими не пользуюсь. Только бегаю и пишу о Солнышке. Для меня это развлечение, как для других отгадывание кроссвордов. Я пишу о несчастной девушке, в которую вселился Сатана. И сама не знаю, на кой ляд сдалась мне эта Солнышко. Я вообще ничего не знаю.
22 апреля
Когда я пытаюсь проследить, как работала моя мысль в последние дни, я понимаю, как психогейр стал психиатром. Безусловно, любопытно изучать этот полнейший хаос мыслей — если сам не в разобранном состоянии. В течение всего нескольких часов я могу пережить совершенно разнонаправленные порывы и чувства. Вот в неком экстазе я несусь по Гайд-парку и перепрыгиваю через скамейку только потому, что она оказалась у меня на пути, и потому, что я чувствую себя настолько легкой, быстрой и энергичной, что мне как будто бы ничего не стоит воспарить, а через короткое время я уже перед открытым окном в комнате, мокрая после душа, налитая тяжестью, в мозгу бьется мысль, что стоит мне подальше перегнуться через подоконник и аккуратно разжать пальцы, как все будет кончено — в несколько секунд и, надо надеяться, я уже ничего больше не буду чувствовать. Ну вот чем я занимаюсь? Уму непостижимо. Но мне кажется глупо кончать с собой в состоянии аффекта. Я должна быть уверена, что хочу именно этого. Но где взять такую уверенность? Я все время считала, что хочу, это придавало мне сил, мне и моим чувствам. Желать смерти — это ни с чем не сравнимо и ни на что не похоже. Такие люди становятся неуязвимы. А стоит мне подумать, что я все-таки останусь жить, как меня немедленно с головой накрывают всяческие сомнения, я начинаю дрожать и плакать. Я уже захлопнула за собой дверь и обрела тем самым покой. А теперь я замечаю, что дверь прикрыта недостаточно плотно, и это меня пугает. По-настоящему, жутко пугает.
23 апреля
Утром, прибежав с пробежки и включив телефон, нашла записку от Констанции. Она отправила ее в четыре утра. Текст гласил: «Я и Гейр в Плайя-дель-Инглес. Здесь роскошно. Думаем о тебе. Приезжай, если ты еще жива и в этой части мира. Мы будем здесь долго».
Другими словами, психогейр и Констанция отправились на банальнейший курорт. Какие лапоньки. Как славно: человек, занимающийся анализом людских душ, настолько лишен фантазии и душевной тонкости. Думаю, Канары — это самое шикарное, до чего додумался психогейр, а Констанция подумала, что это потрясающе интересно. Ее семья в основном проводила все лета дома, выезжая разве что в Исландию или Хардангер — в конный поход с другими подвинутыми на лошадях семьями. Лошадь подчиняет себе всю твою жизнь. Можно отдать на время попугайчика, в крайнем случае собаку, но лошадь точно никому не отдашь. Во всяком случае, если ты настолько набожный и совестливый человек, как все домочадцы Констанции.
Для нее Плайя-дель-Инглес верх экзотики. Но мне нравится, что она сбежала из дому, ничего не сказав. Это здорово. Меня всегда напрягало, что Констанция слишком уж правильная. Но теперь вот взяла и сбежала от всех — от своей лошади, родни и школы. Кто бы мог подумать. Я сразу гораздо больше полюбила ее.
Странно думать о Канарах. Последний раз мы были там лет восемь-девять назад. Папа консультировал каких-то норвежцев, которые строили там гостиницу, поэтому мы в несколько заходов подолгу жили на Канарах. Мы с Томом даже ходили несколько месяцев в норвежскую школу. Мне там нравилось. Папа работал меньше обычного, и мы все время ели в ресторанах и валялись на пляже. Я была совершенно черная и счастливая. И все были счастливы. Пана радовался, что наконец может пустить в дело свой испанский, он заказывал еду в ресторанах и шутил с кельнерами и отельной обслугой. Мама, видимо, не догадывалась, какой у папы хороший испанский, она знала, что он на нем говорит, но не подозревала, что так замечательно, и теперь папой гордилась, и я помню, как мне было приятно, что мама гордится папой. В этом было столько незыблемой жизненности. И казалось, что прекрасное — наша четверка — будет длиться вечно. Папа, прежде чем пойти в университет, почти год колесил на мотоцикле по Южной Америке. Он себе это позволил. Но это он, а мы не имели права отклоняться от пути, намеченного им для нас, нам не полагалось ни писать, ни метаться, ни крутить любовь с художественными натурами вроде керамистки Ренаты. Нам полагалось думать исключительно об отметках и учебе. Шокирующе несовременный взгляд на жизнь, но он был таким, папа. Ему было почти сорок, когда родился Том. И сорок два, когда появилась я. Мама была младше его почти на двадцать лет. Он привлек ее опытом, шармом, умом, и проч. Ну и деньгами, естественно. Юристы такого уровня люди состоятельные. Это все знают. А маме было важно иметь возможность жить в таком доме, как наш. Вознестись над плебсом. Вид, солнце, большие светлые комнаты. Множество комнат, и во всех стены и стеночки и пристенки, и все их можно красить в разные цвета и покупать мебель, расставлять ее, потом переставлять, менять и покупать. Это была ее жизнь. Она с головой ушла в это все. Не то чтобы наш дом должен был выглядеть как обложка последнего «Красивого дома» или «Декора». Маму на удивление мало заботило мнение других. Она была самоучка, но с железной уверенностью в своем вкусе, она всегда знала, почему одно работает, а другое нет и почему надо сделать так, а не по-другому. Папа часто тревожился, что наскучит ей, раз он настолько старше. Он шутил по этому поводу. Показывал на улице пальцем на молодых людей и спрашивал, не больше ли они ей подходят. Мама эту тему не поддерживала. У нее было все, что она хотела иметь. Дом, муж, дети и планы об открытии лучшего мебельного салона города. Папа редко рассказывал о поездке в Южную Америку. Тот мотоциклист плохо сочетался с тем солидным господином, в которого папа превратился с годами. То, что человек бывает молод и выкидывает коленца, исчезло из его расчетов. Но мама говорила, что там все было по полной программе, папа не щадил себя и всегда был окружен красавицами. Если у меня есть неизвестные мне братья-сестры, то, конечно, в Южной Америке. Было бы странно потратить массу денег и времени, чтобы отыскать человека, которого может и в природе нет, только для того, чтобы сообщить ему или ей, что папа, никогда ими не виденный, разбился в крушении изношенного самолета где-то над Африкой. Я видела телепрограммы о таких встречах. Телевизионщики тратят большие деньги на то, чтобы отыскать чьих-то утраченных родичей и привезти их в телецентр на встречу с их папой или мамой или другим каким родственником, правда, означенные папа-мама должны сидеть в студии за сценой и ждать и предстать на экране в тот самый момент, когда их потерянный родственник прошел все стадии эмоционального шока и у зрителей слезы уже готовы политься рекой. И ты не можешь в эту секунду выйти и сообщить всем, что тот, кого они рассчитывали сейчас увидеть, два года назад погиб В авиакатастрофе. Этого нельзя, и все.
Не знаю, справлюсь ли я с тем, чтобы теперь вернуться на Канары. Это может оказаться слишком больно. Но они по пути в Конго.
Я все пишу, пишу, пишу, а за окном Лондон. Я слышу шум машин, голоса, уличный гул. Я могла бы сходить в музей, прошвырнуться по магазинам, оторваться в классном клубе. А я только и знаю, что бегаю и пишу.
