Спасибо, я поняла. И ты сторонник оксидантов, а я приверженец антиоксидантов.
Это все потому, что ты скорее из тех, кто много думает о том, как они выглядят, на сколько лет, и мало задумывается о том, что действительно важно.
А что действительно важно?
Самые разные вещи.
И ты хотел бы, чтобы и я больше думала о театре?
Нееет. Хотя, впрочем, да. Изредка. Мы бы тогда разговаривали об этом. Совпадали в этом.
По окончании этой краткой беседы Телеман ныходит покурить. Он мог бы покурить в доме, но совершенно уверен, что Нина не оставит его поступок без комментариев, а это ему не по силам. Весь смысл перекуривания в том, чтобы тебя на несколько минут оставили в покое, чтобы не надо было ни говорить, ни оправдываться, вообще рта открывать, и, думая так, он незаметно спускается в Перемешки, видит лоток с сосисками и покупает, а потом съедает огромную толстую сосиску, самую здоровую из всех, наверняка напичканную оксидантами, которые с места в карьер атакуют Телеманово нутро, но Телеман обожает агрессию. Атака — суть всех вещей. И театра тоже. Театр должен человека ломать. Прежде всего — ломать. Так думает Телеман.
Телеман лежит на диване и сердится из-за ролика с «YouTube» под названием «Найджела идет по магазинам». Она покупает кольца для салфеток в итальянской гамме, чтобы сервировать вечером стол для гостей, которых будет потчевать бараниной по-калабрийски или чем-то типа того. Телеман хочет честно разобраться в истинных причинах своего неприятия ролика. Оно беспокоит его. Значит ли оно, что их с Найджелой отношения начинают себя исчерпывать? И он вот-вот потеряет ее? Тогда у него останется один только театр, думает Телеман.
Возможно, его задевает, что она не дома. Место Найджелы у плиты, думает Телеман, но сам же себя и одергивает, он вовсе не считает, что бабам только на кухне и место, он никогда так не думал, но что-то в нем восстает, раз он так раздражается, видя Найджелу в магазине всякой ерунды для дома. Это не та Найджела, которую он знает. Это другая Найджела. На улице Нина играет и хохочет с Сабиной и Бертольдом, какая- то летняя возня, наверняка катаются в траве, в фашистской наци-траве, думает Телеман. Ого, наци-трава! Вот это театр, черт возьми. Надо бы записать. Он вскидывается и записывает на случайно подвернувшейся газете: НАЦИ-ТРАВА!!! Большими буквами и с восклицательными знаками. Но тут же недовольно исправляет — стирает восклицательные знаки.
Они смотрятся ужасно глупо. Разве это настоящий театр? Глупость и все.
Незадолго до того, пока Нина с детьми ходила в магазин, Телеман выпил бокал вина, и теперь он смежает веки. Смех за окном. Обычные баварские шумы где-то на заднем плане. Зной. Он дремлет. И где-то в сумерках между сном и бодрствованием он видит что-то непонятное, может быть, это пьеса, думает он, это было бы превосходно, потом он годами рассказывал бы журналистам дома и за рубежом, что сюжет этой грандиозной, поистине революционной пьесы просто привиделся ему, когда он однажды задремал в Малых Перемешках, но привиделся заслуженно, потому что он дозрел до этой пьесы, потому что, грубо говоря, подошла его очередь.
Но нет, он видит не пьесу. А что это, не совсем понятно. Какая-то вроде бы фантазия, причем у Телемана есть подозрение, что она окажется недостойна его, но пресечь ее, остановить он не в силах, фантазия властно увлекает его. Он в Лондоне, в кафе, неловко пролил себе чай на брюки, обжегся, смутился, и какая-то дама за соседним столиком проявила к нему сочувствие, давайте, мол, зайдем ко мне, сейчас мы все быстренько уладим, я живу фактически за углом; и вот они входят в синюю лондонскую дверь, поднимаются по довольно высокой лестнице и оказываются в огромной квартире, дама предлагает Телеману снять брюки, чтобы она застирала и высушила их, и он снимает штаны, а дама спрашивает, не голоден ли Телеман, и он отвечает, что да, голоден, а она признается, что отлично поет и танцует, но полный профан в смысле готовки, зато ее подруга действительно искусная кулинарка, и дама идет звонить подруге, и, пока она говорит по телефону, до Телемана доходит, что он в доме Кейт Буш, той самой Кейт Буш, только она не сегодняшняя, а какой была в начале восьмидесятых, но он не признается, что узнал ее, он инстинктивно чувствует, что это все испортит, поэтому он молчит, а Кейт садится за рояль и говорит, что ей интересно, понравится ли ему песня, которую она только что написала, и начинает напевать «Suspended in Gaffa» время от времени, когда позволяет аккомпанемент, кидая на Телемана взгляды, которые невозможно истолковать иначе, как болезненное ожидание, песня затихает, Телеман всплескивает руками, намереваясь сказать, что это было чудо, и в эту секунду в дверь вплывает Найджела с пакетами еды и в любимой кофточке Телемана, той самой, сине-зеленой, Кейт вводит Найджелу в курс дела, и она без лишних разговоров принимается взбивать крем для какого-то утешительного десерта, но неловко капает на блузку, Кейт предлагает ей снять кофточку, чтобы застирать, пока не поздно, Найджела мнется, Кейт настаивает, потом пытается стянуть блузку силой, конечно же, сама обливается кремом, теперь впору раздевать ее, возникает заминка, дамы нерешительно мерят друг друга придирчивыми взглядами, испытывая противоречивые чувства, чтобы затем как кошки броситься друг на друга и сорвать всю одежду, так что вскоре они стоят нагие и чуть смущенные посреди кухни, бросая вороватые взгляды на Телемана и его достоинство, которое величественно и удивленно выпирает из-за резинки трусов, а потом Найджела, подхватив крем, плошку клубники и кастрюльку с растопленным шоколадом, берет за руку Кейт, и они начинают наступать на Телемана, и...
Телеман!
У?
Телеман!
Что?
Ты можешь проснуться?
Я не сплю.
Отлично. Тогда можешь съездить на корт за Хейди?
Ладно. Минут через пять. Я чего-то задремал, надо немного проснуться.
Прошу прощения, но у тебя, по-моему, эрекция.
Не знаю.
Думаю, мужчина это чувствует. Выглядит, по крайней мере, так.
Раз ты видишь, значит, есть.
Круто. А что, если нам не упускать такой случай?
Разве мне не надо ехать за Хейди? А как же Бертольд и Сабина?
Они у Бадеров.
Понятно. Хорошо. Ну не знаю.
Обычно тебя не приходится долго уламывать.
Слишком много неожиданностей одновременно. Я растерялся.
Что тебе снилось?
Не помню.
Я?
Да... возможно.
Во всяком случае, не театр?
Нет. Я не помню, чтобы это был театр. Хотя иногда он и вызывает у меня эрекцию.
У тебя были обо мне... фантазии?
Все было очень размыто... но можно сказать и так.
Как романтично. Так ты не хотел бы...
Знаешь, наверно, не сейчас. Тогда оставим на другой раз.
