Он покачал головой.
– А рассказала бы, если бы подобное с ней произошло?
– Наверное, да. Но в те дни на разговоры нам не хватало времени.
– Это случилось в январе. Было холодно. Все двери и окна в эту пору обычно закрыты. Ваша жена всегда запирала их на замок?
– Да. Ей вообще не нравился наш дом. Переехать сюда уговорил ее я. Некоторые из наших соседей – личности весьма сомнительные. Это всегда ее раздражало. По рабочим делам ей нередко приходилось ездить в неспокойные районы. Она мечтала, вернувшись домой, чувствовать себя защищенной, как жители многоэтажек с мощной сигнализацией и охраной. Ей нравился здешний простор и двор, но она хотела покоя, хотела ощущать себя "неприкосновенной". "Неприкосновенной" – это ее выражение. Вы понимаете?
Я понимала его лучше, чем он мог себе представить.
– Когда вы видели свою жену в последний раз, мсье Моризет-Шанпу?
Он с шумом втянул в себя воздух и выдохнул.
– Ее убили в четверг утром. Накануне вечером она работала допоздна из-за того пожара, поэтому я, не дождавшись ее, лег спать. – Он опустил голову и вновь уставился в паркет. На щеках проступили красные пятна. – Я проснулся, когда она вернулась, но не захотел слушать, как прошел ее день. – Его грудь тяжело поднялась и порывисто опустилась. – На следующее утро я встал рано и уехал, не сказав Франсин даже "до свидания".
Некоторое время мы оба молчали.
– Вот какую страшную ошибку я допустил. Ее уже никогда не исправишь. – Он поднял голову и медленно перевел взгляд на бирюзу аквариумной воды. – Из-за моего недовольства ее работой мы отдалились друг от друга. Мне суждено носить на сердце этот груз до конца своих дней.
Не успела я придумать, что ответить, как он резко повернулся ко мне и опять заговорил – более напряженно и горячо:
– В то утро я ездил к шурину, пообещавшему помочь мне с трудоустройством. Пробыл у него несколько часов. Вернулся в... около полудня. Она была уже мертва. Они тут все осмотрели...
– Мсье Моризет-Шанпу, я не...
– Мне кажется, наша беседа не имеет никакого смысла. Дело так и не сдвинется с мертвой точки.
Он поднялся, давая мне понять, что я свободна.
– Простите, что заставила вас мысленно вернуться в тот страшный день.
Моризет-Шанпу молча оглядел меня и вышел в прихожую. Я проследовала за ним.
– Спасибо, что уделили мне время, мсье Моризет-Шанпу. – Я протянула ему свою визитку. – Если вспомните еще какие-нибудь подробности, пожалуйста, позвоните.
Он кивнул. Его лицо искажала страдальческая гримаса человека, бесконечно корящего себя за то, что он не попрощался с женой должным образом. Разве у кого-то другого все сложилось бы иначе? – подумала я. Разве кто-то на его месте смог бы попрощаться с ней должным образом? И как это?
Направляясь к машине, я чувствовала спиной его взгляд. Было жарко, но внутри у меня гулял ледяной ветер. Я прибавила шагу.
Беседа с Моризет-Шанпу произвела на меня сильнейшее впечатление. Перед глазами так и стояло его лицо. По дороге домой я задавала себе тысячу вопросов.
Какое я имела право усугублять мучения этого человека?
Он очень терзался.
Из-за того, что я разбередила раны в его сердце?
Нет. Просто ему не дают покоя угрызения совести. Раскаяние.
Раскаяние в чем? В том, что он обидел свою жену?
Нет. В том, что пренебрег ею. В том, что накануне последнего в ее жизни дня отказал ей в разговоре, повернувшись спиной и заснув. В том, что, уходя утром, не удостоил ее элементарным "до свидания". Она умерла, чувствуя себя отвергнутой им.
Я свернула на север на Сен-Марк и въехала в тень эстакады.
"К чему приведут мои расследования? – спросила я себя. – Занимаясь ими, я только причиняю людям страдания. И смогу ли я докопаться до разгадки чудовищной тайны, если целая армия профессионалов до сих пор не сумела этого сделать? Может, я разыгрываю из себя следователя из чистого желания помучить Клоделя?"
– Нет! Я ударила по рулю ладонью.
"Нет, черт возьми, – повторила я мысленно. – Моя задача не в этом. Только я убеждена, что все эти убийства – дело рук одного и того же ненормального. И что он продолжит убивать. Если я хочу предотвратить смерти очередных его жертв, значит, должна продолжать свои расследования".
Я выехала из-под эстакады на свет и, вместо того чтобы отправиться на восток, домой, пересекла Сен-Катрин, развернулась и влилась в поток машин на Вест-20. Местные жители называли ее два и двадцать, но никто не мог мне объяснить, что означает это два и где оно располагается.
Я выехала за пределы города, в нетерпении крепко сжимая руль. Половина третьего, а на дорогах уже образовывались пробки. Кошмар!
* * *
Спустя сорок пять минут я увидела Женевьеву Тротье, пропалывающую помидоры позади выцветшего зеленого дома, в котором они раньше жили вместе с дочерью. Услышав шум, женщина подняла голову и смотрела, как я выхожу из машины и пересекаю двор.
На Тротье были ярко-желтые шорты и слишком широкий для ее небольшой груди топ на бретельках. Она смотрела на меня весьма дружелюбно. На плечах и спине поблескивали капельки пота, повлажневшие волосы обрамляли лицо прилипшими к коже завитками.
Мадам была моложе, чем я думала.
Когда я объяснила, кто я такая и зачем приехала, ее дружелюбие сменилось глубокой печалью. Поколебавшись несколько мгновений, она отложила в сторону мотыгу, поднялась на ноги и стряхнула с ладоней землю. Нас окутывало облако помидорного запаха.
– Давайте пройдем в дом.
Подобно Моризет-Шанпу, Тротье опустила голову и не спросила, какое я имею право задавать ей вопросы.
Я последовала за ней по дорожке между грядками, внутренне готовясь к предстоящему трудному разговору. Нижний край широкого блузона Женевьевы при ходьбе раскачивался из стороны в сторону. По ее ногам хлестала трава.
Фарфоровые и деревянные поверхности в чистенькой кухне, залитой солнечным светом, поблескивали. На окнах висели желто-белые занавески из льняной ткани. На дверцах шкафов и на выдвижных ящиках желтыми пятнами выделялись круглые ручки.
– Я приготовила лимонад, – сказала Женевьева, устремляясь к холодильнику.
– Спасибо, не откажусь.
Я села за стол, а она высыпала несколько кубиков льда из пластмассового контейнера в два стакана, наполнила их лимонадом и, поставив на стол, села напротив, избегая встречаться со мной взглядом.
– Мне очень трудно разговаривать о Шанталь, – произнесла она, рассматривая содержимое своего стакана.
– Я понимаю и искренне вам сочувствую.
