— Он еще даже не герцог, — лепетала няня.
— Но будет им!
И Гастингс поворачивался спиной к неразумной женщине и пристраивался рядом с сыном, который молча строил кривобокий замок из кубиков, разбросанных по полу. Отец был доволен тем, как быстро мальчик подрастал, доволен его здоровьем, цветом лица; ему нравились его шелковистые темные волосы, голубые глаза.
— Что ты строишь, сын?
Саймон улыбнулся и ткнул пальцем в кубики. Герцог встревоженно посмотрел на няню — он впервые осознал, что еще не слышал от сына ни единого слова.
— Он не умеет говорить?
Та покачала головой:
— Еще нет, ваша светлость.
Герцог нахмурился.
— Но ему уже два года. Разве не пора ему пытаться говорить?
— У некоторых детей это наступает позже, ваша светлость. Он и так достаточно умный мальчик.
— Конечно, умный. Ведь он из Гастингсов.
Няня Хопкинс согласно кивнула. Она всегда кивала, когда герцог заводил речь о превосходстве своей семьи.
— Возможно, — предположила она, — ребенку просто нечего сказать. Он и так всем доволен.
Герцога не слишком убедило это предположение, но он не стал продолжать разговор, а вручил Саймону оловянного солдатика, погладил по головке и удалился из дома, чтобы проехаться на лошади, которую совсем недавно приобрел у лорда Уэрта.
Однако еще два года спустя герцог уже не был так спокоен, когда снова навестил сына в замке.
— Как? Мой сын до сих пор не говорит?! — вскричал он. — Почему?
— Я не знаю, — отвечала няня, воздевая руки к небу.
— Чго вы с ним сделали, Хопкинс?
— Я ничего ему не делала, ваша светлость!
— Если бы вы несли свою службу исправно, он… — палец герцога указал на мальчика, — давно бы заговорил!
Саймон, который усердно выводил в тетради буквы, сидя за крошечной партой, с интересом наблюдал за этой сценой.
— Ему уже целых четыре года, черт побери! — взревел герцог. — И он обязан говорить!
— Зато он умеет писать, — защитила своего подопечного няня. — На своем веку я вырастила пятерых детей, и никто из них не делал это так красиво, как мастер Саймон.
— Много ли проку от красивого писания, если он молчит, как рыба! — Герцог резко повернулся к сыну:
— Скажи мне хоть что-нибудь, черт тебя возьми!
Саймон откинулся назад, его губы задрожали.
— Ваша светлость! — воскликнула няня. — Вы пугаете ребенка.
Теперь герцог обрушился на нее:
— А может, его надо испугать! Может, он так избалован, что просто ленится произнести лишнее слово! Хорошая трепка — вот чего ему недостает!
В ярости он выхватил из рук няни серебряную щетку с длинной ручкой, которой та причесывала мальчика, и замахнулся на сына.
— Я тебя заставлю говорить! Ты упрямый маленький…
— Нет!
Няня вскрикнула. Герцог выронил щетку. Оба они в первый раз услышали голос Саймона.
— Что ты сказал? — прошептал герцог. На глаза ему навернулись невольные слезы.
Мальчик стоял перед ним со сжатыми кулачками, подбородок его был вздернут.
— В-вы н-не…
Герцог смертельно побледнел.
— Что он говорит, Хопкинс?
Сын попытался выговорить что-то.
— В-в… — вырывалось из его горла.
— Боже, — с трудом вымолвил герцог, — он слабоумный.
— Он не слабоумный! — вскричала няня, бросаясь к мальчику и обнимая его.
— В-вы н-не б… бей… т-те… — Саймон набрал еще воздуха, — м… меня.
Герцог присел на кресло у окна, обхватил голову обеими руками.
— Господи, чем я заслужил такое? — простонал он. — В чем провинился?
— Вам следует похвалить ребенка, — услышал он голос няни. — Четыре года вы ждали, и вот он заговорил.
— Заговорил? Да он идиот! Проклятый маленький идиот! И заика к тому же!
Саймон заплакал. Герцог продолжал стенать, никого не видя.
— О Боже! Род Гастингсов должен закончиться на этом слабоумном! Все годы я молил небо о сыне — и вот что получил! Придется передать мой титул настырному двоюродному брату… Все, все рухнуло!.. — Герцог снова повернулся к мальчику, который всхлипывал и тер глаза, тщетно стараясь унять рыдания. — Я даже не могу смотреть на него! — выдохнул герцог. — Нет, не могу!.. Это выше моих сил. Его незачем учить!
С этими словами он выскочил из детской.
Няня Хопкинс крепко прижала к себе ребенка.
— Не правда, — горячо шептала она ему, — ты очень умный. Самый умный из всех детей, каких я знала. И ты скоро научишься хорошо говорить, голову даю на отсечение!
Саймон продолжал плакать в ее ласковых объятиях.
— Мы еще покажем ему! — пригрозила няня. — Заставим взять обратно свои слова, клянусь всеми святыми!..
Няня Хопкинс не бросала слов на ветер. Пока герцог Гастингс проводил время в Лондоне, стараясь забыть, что у него есть сын, она не теряла ни минуты, не выпускала Саймона из поля зрения и учила его, как могла, произносить звуки, слоги, слова, поощряя лаской, если у него получалось, и подбадривая, когда слова не складывались.
Дело продвигалось медленно, но успехи все же были, и, когда Саймону исполнилось шесть, он уже не так сильно заикался, а к восьми годам справлялся порой с целым предложением, ни разу не заикнувшись. По-прежнему он говорил хуже, если бывал чем-то расстроен, и няня не уставала напоминать, что он должен научиться владеть собой и оставаться спокойным, если хочет произносить слова и фразы нормально.
К счастью, Саймон оказался не по-детски упорным, настойчивым, даже упрямым. Он научился набирать воздух, прежде чем что-либо сказать, и думать о том, что и как говорит и что происходит при этом у него во рту и в гортани.
Время шло. Мальчику исполнилось одиннадцать, и однажды он задумчиво посмотрел на свою няню и, собравшись с мыслями, четко произнес:
— Полагаю, наступило время поехать и повидаться с моим отцом.
Няня Хопкинс внимательно смотрела на своего питомца и молчала. Герцог Гастингс за эти семь лет ни разу не заявился в замок, не ответил ни на одно письмо сына, которых набралось, наверное, около сотни.
— Ты в самом деле хочешь этого? — спросила она после долгой паузы.
Саймон кивнул.
— Что ж, тогда я скажу, чтобы приготовили карету. Завтра мы отправимся в Лондон, дитя мое…
Путь был неблизкий, и в город прибыли лишь к вечеру третьего дня. Не без труда отыскали они дом, в котором няня никогда раньше не бывала. Сдерживая волнение, она постучала бронзовым молотком в величественные двери, которые, к ее удивлению, почти сразу отворились, и взору их предстал не менее величественный дворецкий.
