— Я по-прежнему собираюсь поцеловать вас.
Сердце Амелии оглушительно забилось, а ее ступни — маленькие предательницы — приросли к месту.
— Дело в том, — вкрадчиво произнес он, потянувшись вперед и взяв ее руку, — что, хотя вы совершенно правы: я с удовольствием превратил бы вас в бесхребетную, как вы очаровательно выразились, особу, смысл жизни которой соглашаться с каждым моим словом, — я с удивлением открыл для себя одну довольно очевидную истину.
Ее губы приоткрылись.
— Мне хочется поцеловать вас.
Он потянул ее за руку, приблизив к себе.
— Очень.
Амелия хотела спросить почему, но передумала, уверенная, что услышит в ответ что-нибудь такое, от чего остатки ее решимости только растают. Но ей хотелось сделать что-нибудь… Она не представляла что. Все, что угодно, лишь бы убедить их обоих, что она еще не совсем лишилась разума.
— Считайте это удачей, — мягко произнес он. — Или внутренним озарением. Но по какой-то причине я хочу поцеловать вас… что само по себе приятно. — Он поднес ее руку к своим губам. — Вы согласны?
Она кивнула. Она не могла заставить себя солгать, как бы ей этого ни хотелось.
Его глаза, казалось, потемнели от лазоревого до сумеречного оттенка.
— Очень рад, — промолвил он, приподнял ее подбородок и приник к ее губам в поцелуе, вначале нежном, заставив ее приоткрыть губы, а затем завладел ее ртом, лишив ее воли и всякой способности формулировать мысли, не считая одной.
Она никогда не испытывала ничего подобного.
Это было единственной разумной мыслью, возникшей в ее голове. Она утонула в море ощущений, охваченная потребностью, которую она едва понимала, чувствуя, что изменилось что-то.
Каковы бы ни были его цели и намерения, его поцелуй был не таким, как в прошлый раз.
И она не могла противиться ему.
Томас не собирался целовать ее, во всяком случае, не тогда, когда счел себя обязанным сопровождать ее на прогулке, и не тогда, когда они двинулись вниз по склону холма, и, разумеется, не тогда, когда шутливо предложил: «Может, мне поцеловать вас?»
Но тут она произнесла свою маленькую речь про бесхребетность и выглядела при этом такой неожиданно привлекательной, придерживая выбившиеся из прически волосы и глядя на него свысока, — ну если не совсем свысока, то по крайней мере отстаивая свою точку зрения с отвагой, на которую не осмеливался никто из его собеседников. За исключением, пожалуй, Грейс, но и та знала меру.
Именно в этот момент он заметил ее белую кожу с россыпью восхитительных веснушек, глаза, не совсем зеленые, но и не карие, светящиеся умом и страстью, и губы, в особенности ее губы: полные, мягкие и слегка подрагивающие, что можно было заметить, только пристально вглядываясь.
Это он и делал, не в состоянии отвести взгляд.
Как ему удавалось не замечать этого раньше? Она всегда была рядом, почти столько же, сколько он себя помнил.
А затем — дьявол, знает почему — ему захотелось ее поцеловать. Не управлять ее, не подчинить ее, хотя он не возражал бы против того и другого в качестве дополнительного бонуса, а просто поцеловать. Ему захотелось ощутить ее в своих объятиях и впитать все, что было у нее внутри и что делало ее… такой, и, возможно, узнать, какая она на самом деле.
Но через пять минут, если Томас и узнал что-то что не смог бы выразить это словами, ибо, начав целовать ее по-настоящему, как мужчина мечтает целовать женщину, — он перестал связно мыслить.
Он не представлял, почему вдруг возжелал ее так, что закружилась голова. Возможно, потому, что она принадлежала ему и он знал это, а возможно, все дело в том, что мужчины — примитивные собственники. А может, потому, что ему нравилось, когда она лишалась дара речи, даже если он сам чувствовал себя таким же потрясенным.
Как бы то ни было, но как только его губы раздвинули ее губы и его язык скользнул внутрь, мир вокруг стремительно закружился и исчез, не оставив ничего, кроме нее.
Его руки нашли ее плечи, затем спину и скользнули вниз. Он застонал, обхватив ладонями ее ягодицы и тесно прижав ее к себе. Это было безумие: они находились в поле средь бела дня, а ему хотелось овладеть ею здесь и сейчас, задрать ее юбки, повалить в траву и заняться любовью, а потом сделать это снова.
Он целовал ее с безумной страстью, которая бушевала в его крови, а его руки блуждали по ее одежде, отыскивая застежки, кнопки, завязки — все, что открыло бы ему доступ к ее коже. Лишь когда его пальцы расстегнули две пуговицы на ее спине, к нему вернулись остатки рассудка. Томас не знал, что заставило его опомниться: возможно, ее стон, низкий, чувственный и совершенно неподходящий для невинной девственницы, вернее, его реакция на этот звук — мгновенная, опаляющая и наполненная образами Амелии, обнаженной и вытворяющей вещи, о которых она, вероятно, даже не подозревала.
Неохотно, но решительно отстранившись, Томас втянул в грудь воздух, затем прерывисто выдохнул, пытаясь успокоить бешеный стук сердца. На его языке вертелись слова извинения, и он честно собирался произнести их, как и полагалось джентльмену, но когда он поднял глаза и посмотрел на ее лицо, с приоткрытыми влажными губами и широко распахнутыми затуманенными глазами, которые казались более зелеными, чем раньше, его губы сказали совсем другое, игнорируя приказы мозга.
— Это был сюрприз.
Она моргнула.
— Приятный, — добавил он, довольный, что его голос звучит более спокойно, чем он себя чувствовал.
— Меня никогда не целовали, — сообщила Амелия.
Томас улыбнулся, немного забавляясь.
— Вообще-то я целовал вас вчера вечером.
— Нет так, — шепнула она, словно бы про себя.
Его тело, начавшее успокаиваться, снова воспламенилось.
— Что ж, — сказала она все с тем же потрясенным видом. — Полагаю, теперь вам придется жениться на мне.
Услышь он такое от любой другой женщины… черт, после любого другого поцелуя, Томас не испытал бы ничего, кроме раздражения. Но что-то в голосе Амелии, в ее лице, все еще хранившем довольно милое озадаченное выражение, вызвало диаметрально противоположную реакцию. Он рассмеялся.
— Что вас так рассмешило? — требовательно спросила она. Впрочем, она была слишком сбита с толку, чтобы что-то требовать.
— Не имею понятия, — честно ответил, он. — Повернитесь, я застегну пуговицы.
Амелия ахнула, схватившись за шею, и Томас усомнился, едва ли она вообще заметила, что он расстегнул ее платье сзади. Некоторое время он не без удовольствия наблюдал за ее тщетными попытками застегнуть пуговицы, затем сжалился и нежно отвел ее пальцы в сторону.
— Позвольте мне, — промолвил он.
Как будто у нее был выбор.
Он не спешил, вопреки доводам рассудка, твердившего: чем быстрее он застегнет платье, тем лучше. Но его заворожил вид ее бархатистой кожи и золотых прядей, падавших на ее шею сзади и трепетавших от его дыхания. Не в силах устоять перед соблазном, он склонил голову и поцеловал ее в шею.
