– О, вот. Смотри. – Она торжествующе подняла очень тонкую карманную книгу. – Байрон. Самый не скучный человек на свете. Так говорят. Я его никогда не встречала. – Она открыла титульный лист. – Ты читал «Корсара»?
– В день, когда его издали.
– О. – Гонория нахмурилась. – Вот еще одно произведение сэра Вальтера Скотта. «Певерил Пик». Довольно длинное. У тебя уйдет на него немало времени.
– Пожалуй, я все же предпочту «Мисс Баттеруорт».
– Как пожелаешь. – Она посмотрела на него взглядом, говорящим: «Тебе точно это не понравится». – Это книга моей мамы. Хотя она сказала, что ты можешь оставить ее себе.
– В любом случае эта книга наверняка вернет мне любовь к пирогу из голубей.
Гонория рассмеялась:
– Я попрошу кухарку приготовить его тебе, когда мы уедем. – Она вдруг подняла взгляд. – Ты ведь знаешь, что мы завтра уезжаем в Лондон?
– Да, леди Уинстед мне рассказала.
– Мы не поехали бы, если бы не были уверены, что ты выздоравливаешь, – уверила она его.
– Я знаю. Вам нужно о многом позаботиться в городе.
Гонория скривилась:
– О репетициях, в частности.
– О репетициях?
О нет.
– Концерта.
Концерт Смайт-Смитов. Он закончил дело, начатое крестовыми походами. На свете нет человека, который мог бы сохранить романтический настрой при воспоминании – или угрозе – о концерте Смайт-Смитов.
– Ты все еще играешь на скрипке? – вежливо спросил Маркус.
Она посмотрела на него как-то странно:
– С прошлого года я вряд ли могла освоить виолончель.
– Нет, нет, конечно, нет. – Глупый вопрос, но единственный вежливый, пришедший ему в голову. – Мм, ты еще не знаешь, на какое число в этом году назначен концерт?
– Четырнадцатое апреля. Довольно скоро. Чуть больше, чем через две недели.
Маркус взял еще кусок пирога и попытался вычислить, сколько времени ему потребуется на выздоровление. Три недели – как раз подходящее время.
– Жалко, мне придется его пропустить.
– Правда? – Голос Гонории звучал недоверчиво. Маркус не знал, как это трактовать.
– Да, конечно, – начал он, слегка замявшись. Маркус никогда не был хорошим лжецом. – Я уже много лет не пропускал ни одного выступления.
– Я знаю, – произнесла она, покачав головой. – С твоей стороны это наверняка потребовало огромных усилий.
Он посмотрел на Гонорию.
Она посмотрела на него.
Маркус посмотрел на нее еще пристальнее.
– Что ты сказала? – вкрадчиво спросил он.
Ее щеки чуть-чуть покраснели.
– Ну, – сказала она, внимательно разглядывая пустую стену. – Я понимаю, мы не самые… э… – Гонория кашлянула, – есть ли антоним к слову «неблагозвучные»?
Он взглянул на Гонорию с недоверием.
– Значит, ты знаешь… То есть я имею в виду…
– Что мы ужасны? – закончила она за Маркуса. – Конечно, знаю. Ты думал, я идиотка? Или глухая?
– Нет, – ответил он, задумавшись. Хотя непонятно о чем. – Я просто думал…
Он предпочел не продолжать.
– Мы кошмарно играем, – пожав плечами, произнесла Гонория. – Но дуться и огорчаться нет никакого смысла. Мы ничего не можем с этим поделать.
– А почаще репетировать? – очень осторожно предложил он.
Маркус и не подозревал, что выражение лица человека может быть одновременно и презрительным, и веселым.
– Если бы я думала, что репетиции могут поправить дело, – ответила она, слегка прикусив губу. В глазах плясали искорки смеха. – Поверь, усердней меня никого на свете не нашлось бы.
– Возможно, если…
– Нет, – твердо оборвала она его. – Мы ужасны. И все. Мы абсолютно не музыкальны, и все тут.
Маркус не верил своим ушам. Он был на стольких концертах Смайт-Смитов, что странно, как он вообще еще может получать удовольствие от музыки. И в прошлом году, когда Гонория дебютировала на скрипке, она выглядела определенно счастливой и исполняла свою часть с такой широкой улыбкой, что не было никаких сомнений – она наслаждается происходящим.
– Честное слово, – продолжила Гонория. – Я нахожу это даже забавным.
Маркус сомневался, что ей удастся найти на свете хоть одного человека, который бы согласился с этим утверждением, но не видел причины высказывать свои сомнения вслух.
– Поэтому я улыбаюсь, – пояснила Гонория, – и притворяюсь, что получаю удовольствие. И в каком-то смысле это действительно так. Смайт-Смиты устраивают концерты с 1807 года. Это семейная традиция. – И тише и задумчивее добавила: – Я считаю, мне повезло – у меня есть семейные традиции.
Маркус подумал о своей семье, или, точнее, о зияющей дыре, бывшей у него вместо семьи.
– Да, – тихо согласился он. – Тебе повезло.
– Например, – сказала она, – я надеваю «счастливые» туфли.
Он не был уверен, что правильно расслышал ее.
– Во время концерта, – пояснила Гонория, пожав плечами. – Это традиция моей семьи. Генриетта и Маргарет постоянно спорят, кто ее начал, но мы всегда надеваем красные туфли.
Красные туфли. Крошечный огонек желания, растоптанный крестоносцем-любителем музыки, снова проснулся к жизни. Красные туфли вдруг стали самой соблазнительной вещью на свете. Боже.
– Ты уверен, что с тобой все хорошо? – спросила Гонория. – Ты опять покраснел.
– Все нормально, – прохрипел он.
– Моя мама не знает, – сказала она.
Что? Если раньше он и не покраснел, то теперь-то уж точно.
– Прошу прощения?
– О красных туфлях. Она не знает, что мы их носим.
Маркус откашлялся:
– Есть какая-то причина, по которой вы держите это в секрете?
Гонория на мгновение задумалась, потом протянула руку и отломила еще кусочек пирога.
– Не знаю. Не думаю. – Она погрузила кусочек в рот, прожевала его и пожала плечами. – На самом деле, если подумать, не имею ни малейшего понятия, почему именно красные туфли. Почему не зеленые? Или синие? Нет, только не синие. Это было бы слишком обыкновенно. Но зеленые сработали бы. Или розовые.
Нет ничего лучше красных. В этом Маркус уверен.
– Думаю, вскоре после возвращения в Лондон мы начнем репетировать, – закончила Гонория.
– Мне жаль, – произнес Маркус.
– О, нет-нет, – остановила она его, – мне нравятся репетиции. Особенно теперь, когда все мои братья и сестры покинули дом и там нет ничего, кроме часов и блюд на подносах. Так восхитительно, когда есть с кем поговорить. – Она смущенно взглянула на него. – Мы беседуем не меньше, чем репетируем.
