— Для какой модели, мистер Меррилл? Пожалуй, спросила она
резковато, но Поп Меррилл ничего не замечал. Поп Меррилл потерялся в далеком
далеке. Смотрел не на нее, а на полку с сигаретами за левым плечом Молли.
Наконец последовал ответ. Слова он будто выплевывал:
— Для полароидной камеры «Солнце». Модель 660.
Тут до нее дошло, откуда эти мысли об Эллен. В тот самый
момент, когда Молли сказала ему, что должна взять кассеты с выставочного
стенда. У племянницы был большой мягкий плюшевый медведь-панда, которого она,
по причинам, ведомым только ей или какой-либо другой маленькой девочке, назвала
Полетт. Где-то внутри Полетт стояло электронное устройство с чипом памяти, в
котором хранились четыре сотни коротких простых предложений вроде «Мне нравится
обниматься, а тебе?» или «Хочу, чтобы ты никогда не уходила». Стоило надавить
Полетт повыше пушистого пупка, как после паузы раздавалась одна из этих
коротких фраз; слова произносились отрывисто, будто выплевывались,
отстраненным, лишенным эмоций голосом, тон которого резко контрастировал со
смыслом произносимого.
Молли постоянно ждала от Полетт какого-то подвоха. Всякий
раз, когда Эллен надавливала кулачком на мягкий живот медведя, ей казалось, что
сейчас медвежонок удивит всех (за исключением тети Молли из Касл-Рока), сказав,
что он действительно думает, например: «Этой ночью, после того, как вы уснете,
я вас задушу», — или что-нибудь попроще, вроде: «У меня есть нож».
В то утро Меррилл говорил как плюшевый медведь. И пустым
взглядом ничем не отличался от него. Молли всегда думала, что хуже похотливого
взгляда этого старика ничего быть не могло. Как выяснилось, могло.
Молли направилась к выставочному стенду, впервые не ощущая
ягодицами липкого, ощупывающего взгляда, и постаралась как можно быстрее найти
то, о чем просил Поп Меррилл. Она нисколько не сомневалась, что смотрит старик
куда угодно, только не на нее. Тут Молли не ошиблась. Когда она взяла кассеты
(скинув пару листьев с одной из них) и пошла к прилавку. Поп по-прежнему
смотрел на стойку с сигаретами, вроде бы внимательно изучая ассортимент. Но
через секунду или две Молли поняла, что он смотрит, но ничего не видит. Глаза
его наполняла божественная пустота.
«Пожалуйста, скорее уйди отсюда, — мысленно взмолилась
Молли, — пожалуйста, возьми эти кассеты и уйди. Пожалуйста».
Если бы Поп прикоснулся к ней с такой пустотой в глазах,
Молли бы закричала. Точно бы закричала. И почему магазин так пуст? Почему нет
других покупателей? Она бы предпочла шерифа Пэнгборна, но, раз он вроде бы
обручился, сошел бы и кто угодно. Молли предполагала, что мистер Константин, фармацевт,
где-то в магазине, но рецептурный прилавок находился в доброй четверти мили от
нее. Она знала, что рецептурный прилавок не может находиться так далеко, тут
она сильно загнула, но мистер Константин ничем не смог бы ей помочь, пожелай
старик Поп Меррилл прикоснуться к ней. А если мистер Константин пошел в
кафетерий «Нэн» выпить чашечку кофе с мистером Китоном, помощником члена
городского управления? Если случается что-то из ряда вон выходящее, почему оно
должно случиться в тот самый момент, когда ты одна?
«У него не все в порядке с головой», — подумала Молли и тут
же услышала свой наигранно-веселый голос:
— Вот ваши кассеты, мистер Меррилл. Она положила кассеты на
прилавок и невольно подалась налево, под защиту кассового аппарата; ей стало
чуть легче.
Из брючного кармана Поп Меррилл выудил свой затертый, многое
повидавший кошелек, и ее негнущиеся пальцы отбили на кассовом аппарате совсем
не ту сумму, которую следовало получить. Правда, со второго раза удалось
пробить правильно.
Поп Меррилл уже протягивал ей две десятки. Она говорила
себе, что десятки эти просто помялись и истерлись, что они, возможно, не такие
старые, хотя и выглядели старыми. На том, правда, бег ее мыслей не остановился.
Внутренний голос забубнил, что десятки не просто мятые, они мятые и склизкие. И
старыми их назвать нельзя, эпитет «старые» к ним совсем не подходит. Для этих
денежных знаков не годился даже термин «древние». Это были доисторические
десятки, отпечатанные до того, как родился Христос, до того, как построили Стоунхедж,
до того, как первый низколобый, без шеи, неандерталец вылез из пещеры. Десятки
эти принадлежали к тому времени, когда Господь Бог еще был ребенком.
Молли не хотела прикасаться к ним.
Но ей не оставалось ничего другого, как прикоснуться.
Покупатель ждал сдачи.
Невероятным усилием воли она заставила себя взять купюры,
как можно быстрее затолкала их в ящичек выдвижной панели кассового аппарата,
зацепилась ногтем, но даже не заметила пронзительной боли: ей было не до того.
«Правда, вести себя как девочка-подросток перед первой менструацией тоже
непростительно», — сказала себе Молли.
Теперь она стремилась как можно быстрее набрать сдачу, но,
даже вытаскивая другие купюры, она не могла забыть, какие ощущения вызвали у
нее две десятки этого Меррилла. Они буквально кишели микробами, которые,
казалось, шевелились под подушечками его пальцев. Миллиардами микробов,
огромных микробов, видимых невооруженным глазом, и все они хотели переползти на
ее кожу, заразить ее неведомыми миру болезнями.
Но покупатель ждал сдачи.
Молли попыталась сконцентрироваться на сдаче, сжала губы
так, что они побелели. Четыре долларовые бумажки не хотели, просто не желали
вылезать из-под валика, который удерживал их в ящичке. Теперь надо добавить к
ним десятицентовик, но… Господи, в кассе ни одного десятицентовика! Да что же
это такое происходит, черт побери! Почему она так долго обслуживает этого
странного старика, и именно в то утро, когда он, впервые в истории, хочет
побыстрее уйти из магазина?
Наконец Молли выудила пятицентовую монету, всем своим
существом чувствуя его молчаливое присутствие (она опасалась, что, подняв
голову, увидит Меррилла совсем рядом с собой, перегнувшегося через прилавок),
потом три по центу, четыре, пять… но последняя выскользнула из ее пальцев и
упала в ящичек к четвертакам, и Молли пришлось вновь охотиться за ней
похолодевшими, онемевшими пальцами. Пятый цент тоже едва не выпал из дрожащих
пальцев, она почувствовала пот на шее и на узкой полоске кожи между носом и
верхней губой. И вот, крепко сжимая монеты в кулаке и надеясь на то, что старик
не протянет руку, что ей не придется прикасаться к его сухой, чешуйчатой коже,
но предчувствуя, что протянет, Молли подняла глаза и натянула на лицо радостную
«лавердьевскую» улыбку, от которой едва не лопнули окаменевшие мышцы. Девушка
старалась убедить себя, что ничего страшного все равно не произойдет: Поп
возьмет сдачу и уйдет. Но внутренний голос твердил другое, и мысленным взором
она внезапно увидела, как эта сухая рука, скорее похожая на лапу птицы, хватает
не сдачу, а ее руку. Молли гнала от себя эти образы, не желала их видеть, но…
