Поп холодно улыбнулся и вновь нажал на спуск.
ВСПЫШКА!
* * *
На полпути к «Империи изобилия» Джон Дэлевен увидел
беззвучную белую вспышку подсветившую грязные витрины магазина. Вспышка была
беззвучной, но следом за ней донеслось низкое, глухое громыхание, вроде бы
идущее из все того же магазина старика… но только потому, что именно там оно
могло прорваться наружу Хотя скорее всего исходило-то это громыхание из-под
земли… только в земле хватило бы места тому кто мог так рычать.
— Бежим, папа! — крикнул Кевин. — Он уже фотографирует!
Вспышка повторилась, полыхнув белым в витринах «Империи
изобилия». Вновь донесся глухой рев, словно какое-то невообразимо ужасное
животное пробуждалось ото сна.
Разум мистера Дэлевена отказывался понимать происходящее
вокруг. Он хотел объяснить, что полароидная камера не может дать такой сильной
вспышки, но Кевин уже мчался к магазину.
Побежал и мистер Дэлевен, на этот раз совершенно ясно
понимая, что ему необходимо сделать: схватить сына за воротник и утащить
отсюда, прежде чем случится нечто жуткое.
Глава 20
Вторая полароидная фотография, сделанная Попом, окончательно
вытолкнула из щели первую, и она тяжело упала на верстак. Куда тяжелее, чем мог
бы упасть химически обработанный кусочек картона.
Полароидный пес занимал уже весь квадрат фотографии.
Огромная голова, черные пещеры глаз, дымящаяся зубастая пасть. Череп напоминал
по форме пулю или каплю. В кадр попадали только вершины штакетин, все остальное
закрывали мощные плечи этой твари.
Под шеей у полароидного пса болтался галстук-шнурок,
подаренный Кевину на день рождения богатой тетей Хильдой.
— Получается, сучье вымя! — воскликнул Поп. Его глаза
ослепли от ярких вспышек. Он не видел ни полароидной камеры, ни пса. Только
безголосую кукушку, которую он яростно чинил.
— Ты у меня запоешь, черт бы тебя побрал! Я заставлю тебя
запеть!
ВСПЫШКА!
Третья фотография вытолкнула из щели вторую. Падала она
очень быстро, скорее как камень, а не кусочек картона, и, ударившись о верстак,
вышибла из деревянной поверхности несколько щепок.
На этой фотографии голова получилась более размытой, словно
не в фокусе, тело превратилось в колонну плоти, странным образом ставшую
трехмерной.
С третьей фотографией, все еще торчавшей из щели, случилось
невозможное: морда полароидного пса как бы вернулась в фокус. Невозможное
потому, что пасть приблизилась к линзам вплотную, напоминая морду какого-то
морского чудовища, находящегося под тем тонким слоем воды, который называется
поверхностью.
— Все-таки она еще не поет как полагается, — буркнул Поп.
И его палец снова нажал на спуск.
Глава 21
Кевин взбежал по ступеням магазина «Империя изобилия». Отец
потянулся за ним, но, промахнувшись на дюйм, схватил только воздух, а не
воротник рубашки. Потерял равновесие, упал, успев выставить вперед руки, и
ударился о вторую сверху ступеньку. Маленькие занозы впились в ладони.
— Кевин!
Мистер Дэлевен поднял голову в тот самый момент, когда мир
поглотила очередная вспышка. На этот раз проревело громче. Словно обезумевшее
животное доламывало клетку, в которой сидело. Джон увидел сына, застывшего в
ослепительной белизне, словно превратившегося в фотографию: подбородок прижат к
груди, ладонь прикрывает глаза от слепящего блеска. Джон увидел, как зазмеились
трещины по стеклу витрин.
— Кевин, оста…
Стекла брызнули дождем осколков, и мистер Дэлевен
инстинктивно нагнул голову. Стекло летело, как шрапнель. Осколки попали в
волосы, поцарапали щеки, но ни один из них не вонзился ни в мальчика, ни в
мужчину: витрины разлетелись чуть ли не в пыль.
Послышался резкий удар, и мистер Дэлевен увидел, что Кевин
сделал то, о чем подумал он сам, когда чуть раньше они стояли перед дверью
магазина Попа Меррилла: мальчик ударил плечом, и новый замок выломал старое
дерево.
— КЕВИН, ЧЕРТ ПОБЕРИ! — проревел мистер Дэлевен.
Он встал, споткнулся, упал на одно колено, но снова
поднялся, на этот раз устоял на ногах и бросился за сыном.
* * *
Что-то случилось в этих часах с кукушкой. Что-то нехорошее.
Они били и били, правда, уже плохо, но этим дело не ограничивалось.
Прямо в руках Попа они становились все тяжелее… и вроде бы горячее.
Поп посмотрел вниз и чуть не закричал от ужаса. Не закричал
только потому, что челюсти ему, казалось, сцепили проволокой.
Внезапно он понял, что до этого ничего не видел. Он вдруг
осознал, что держит в руках совсем не часы с кукушкой.
Он попытался разжать пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в
камеру, и, к своему ужасу, почувствовал, что не в силах это сделать: пальцы не
подчинялись. Камера становилась все тяжелее. А температура ее все нарастала.
Между растопыренных, с побелевшими ногтями, пальцев темно-серый пластик корпуса
начал дымиться.
Указательный палец правой руки пополз вверх, к красной
кнопке спуска, совсем как муха-калека.
— Нет, — пробормотал Поп, потом добавил с мольбой:
— Пожалуйста…
Палец не обратил внимания на его просьбу. Добрался до
красной кнопки и лег на нее в тот самый момент, когда Кевин ударом плеча вышиб
дверь. Зазвенели разбивающиеся стеклянные панели.
Поп не давил на кнопку. Даже слепой, даже ощущая, как
начинают поджариваться и обугливаться подушечки его пальцев. Поп не давил на
кнопку. Но его палец лежал на ней, а вес камеры увеличился вдвое, втрое. Он не
пытался убрать палец с кнопки. Какой прок от попытки остановить летящую по
своей орбите планету Юпитер?
— Брось ее! — откуда-то из темноты донесся крик мальчика. —
Брось ее, брось!
— Нет! — крикнул в ответ Поп. — Что я хочу сказать. Я НЕ
МОГУ!
Кевин стоял, широко расставив ноги, склонившись над камерой,
которую они только что взяли в «Ла Вердье». Он уже нажал кнопку, поднимающую
переднюю часть камеры, открыл паз и теперь пытался вставить в него кассету,
которая отказывалась влезать. Словно камера предала Кевина, из солидарности со
своей полароидной сестрой.
Поп снова закричал, из его горла исторглись не слова, а
вопль страха и боли. До ноздрей Кевина долетели запахи плавящегося пластика и
горящей плоти. Он увидел, что полароидная камера тает, буквально тает в
застывших руках старика. Квадратный силуэт менялся: углы скруглялись. Вместо
того чтобы треснуть и выскочить из меняющего форму корпуса линзы удлинялись и
загибались, превращаясь в два гротескных глаза, словно на маске жестокой
трагедии.
