– Сурово.
– Кабы еще суровее не стало, – буркнул Гога.
– Станет, – сказал Марсель, бросая в котелок
недочищенную картофелину. – Сейчас у нас с суками, можно сказать,
временное перемирие, они вроде как признали нашу власть, соблюдают порядок. Но,
падлой буду, эти гниды дожидаются следующего сучьего этапа. Вот тогда они и
устроят нам битву под Москвой. – Марсель со злостью стукнул кулаком по
столу. – Знаешь, какой беспредел сейчас по кичам и пересылкам! Настоящая
война. Зазу Кутаисского, с которым я вместе чалился по первой ходке, привязали
к стволу дерева и двуручкой располовинили. Костю-Карлика бросили на раскаленный
лист железа. Шмеля, представь себе, подорвали прямо в лагере какой-то
самодельной миной, ноги оторвало. Жгут в кочегарках, топят, с крыш сбрасывают,
в бараках душат, забивают. Повсюду резня идет страшная. Это мы еще, считай,
мирно живем. И то, полагаю, последние денечки.
– А ведь их много, не выдержать вам, – медленно
проговорил Спартак. – Массой задавят. Ведь это только первые. Вскоре
повалит этап за этапом.
– Значит, погибну вором, а не ссученным, – сказал
Марсель, закуривая самокрутку со спартаковской махрой. – Смерти я не
боюсь...
Глава 13
Смерть и немного заговора
Всего три дня пробыл Спартак в лагере, и вот его уже везут
назад в больницу. Тот же грузовик, тот же конвой, тот же лейтенант Чарный. Дежа
вю, словом...
В первый же день, даже в первые часы своего послебольничного
пребывания в лагере Спартак написал записку, предназначавшуюся Комсомольцу.
Потому что кто его знает, когда удалось бы переговорить с Кумом с глазу на
глаз, а на то, чтобы сунуть маляву, много времени не требуется. Нужен лишь
удобный случай.
Случай представился в тот же, первый день. Поздно вечером
Кум сам неожиданно заглянул на прожарку, когда там помимо Спартака находилось
еще трое зеков. Хоть люди были сплошь свои, из ближнего круга, однако Спартаку
хватило благоразумия не затевать при них разговора и не передавать у них на
глазах послание. Никто в точности не знает, что у кого на уме, кто чего себе
вообразит и что предпримет. Поэтому следовало остерегаться всех. Как любят
повторять воры, «никому не верь». Распространять это правило на всю
человеческую жизнь, как это делал тот же Марсель, было бы чрезмерным
упрощением, но в лагерной жизни его следовало придерживаться, тут оно работало
на все сто.
А Комсомолец за последнее время и в самом деле здорово
изменился внешне. Осунулся, четче обозначились круги под глазами, даже походка
стала другой, более нервной. И действительно, появилось нечто такое во
взгляде... отрешенность не отрешенность... Нечто новое появилось, одним словом.
Вдобавок от Кума явственно припахивало водочным выхлопом, чего прежде за ним не
замечалось.
В том, что Кум заглянул в прожарку, не было ничего странного
– по роду службы он нередко обходил хозяйство. Как в сопровождении оперов, так
и без. (Кстати, вот еще о чем успели сообщить Спартаку его лагерные приятели:
Кум чаще стал бродить по жилой зоне в одиночку, даже в вечернее время, хоть это
и было, мягко говоря, опасно. Складывалось такое впечатление, что он
сознательно испытывает судьбу.)
Кум расхаживал по помещению, задавал какие-то дурацкие
вопросы, похоже, не очень-то вслушивался в ответы, а Спартак лихорадочно
размышлял, как бы незаметно сунуть записку. Наконец, когда Кум оказался рядом с
ним, Спартак, словно бы поспешно и неловко отступив, со страшным грохотом
уронил на пол пустой таз. Как всегда в подобных случаях бывает, на мгновение
взгляды всех рефлекторно сфокусировались в одной точке – на упавшем предмете.
Этого мгновения Спартаку хватило, чтобы незаметно пихнуть записку Комсомольцу в
карман шинели...
Собственно, ничего крамольного с точки зрения собратьев по
баракам записка не содержала. Крамольны были лишь сами отношения между зеком и
Кумом, которые лагерными людьми не могли быть растолкованы иначе, как
стукачество. В записке же Спартак всего лишь сообщал то, что узнал от доктора
Рыжкова про мать, и просил Комсомольца, если есть возможность, разузнать
подробнее...
Прошло три дня. И сегодня утром распахнулась дверь прожарки,
порог переступил Кум и завелся с полоборота.
– Ну чего, Котляревский, опять у тебя не слава богу! –
раздраженно процедил он. – Опять здоровье хромает? Или ты симулянт? –
Он помолчал, к чему-то прислушиваясь, подмигнул и сказал более спокойно: –
Н-да, вижу, что плох... Ну, чек, собирайся. Поверю и на этот раз. Но если
выяснится, что ты симулируешь, сгною в карцере. Вперед на выход, Котляревский!
Все эти дни Спартак не был уверен, что Комсомолец уловил,
как ему сунули записку. Мог ведь и не заметить, мог выкинуть никчемный бумажный
комок... Но, судя по всему, малява дошла до адресата и была им прочитана.
Только зачем ехать в больницу, что задумал Кум? И ведь не спросишь даже шепотом...
Но и не подчиняться не было ровным счетом никакого смысла.
До больнички на сей раз доехали без внеплановых остановок.
Равно как и без задушевных бесед с конвоирами. Словом, отбуксировали зека
Котляревского самым что ни на есть рядовым образом. И это Спартака вполне
устроило.
В больничке его препроводили в кабинет доктора Рожкова,
конвой остался за дверью.
Доктор сидел за столом, писал что-то быстро в гроссбух.
Потом поднял голову, показал Спартаку на стул. Спартак сел... И все. Доктор
голову вновь опустил, продолжил писать, так и не обронив ни слова. Ситуация
складывалась абсурдная. Однако Спартак решил ни о чем не спрашивать и уж тем
паче ничего не предпринимать. Все когда-нибудь разъяснится, а спешить ему
некуда. Ему еще много-много лет некуда спешить.
Прошло полчаса, не меньше.
И в кабинет вошел Комсомолец. Не сказать, что Спартак сильно
удивился. Чего-то подобного он и ожидал.
– Конвой я отправил на кухню подхарчиться, – Кум
остался возле двери. – Сказал, что пришлю за ними, когда понадобится. Пошли,
Спартак.
– Куда?
– Вы не рассказали? – вопрос Кума был адресован
Рожкову.
– Знаете, я подумал, что мое участие и так слишком велико,
поэтому...
– Я понял, – перебил его Комсомолец. – Тогда
показывайте, куда идти.
Втроем они вышли на улицу. Пересекли двор. Рожков отпер
калитку в заборе, и они оказались во дворе соседнем. Спартак уже понял, куда
они идут. В женский корпус. И уже не сомневался, что все это значит. Вряд ли
могли быть еще какие-то варианты.
Комсомолец вдруг резко остановился. Повернулся к Спартаку,
взял за рукав и отвел к толстенной вековой сосне, в которую был вбит огромный
плотницкий гвоздь, а к гвоздю привязана бельевая веревка. Комсомолец
прислонился к дереву, достал папиросы, протянул пачку Спартаку. Рожков же
остался перетаптываться в сторонке.
– На следующий день после того, как получил твою маляву, я
поехал в женскую колонию в Топольцах, – Комсомолец дал прикурить
Спартаку. – Узнал все о маме. Потом договорился о переводе ее в больницу.
Довольно легко договорился, – он невесело усмехнулся. – Замотивировал
все оперативной необходимостью. Дескать, за свидание с матерью ее сын готов
выложить мне все до донышка о готовящемся побеге. И по-другому-де его не
расколоть. Побег уже на мази, вот-вот зеки сорвутся в рывок, добавил я, поэтому
действовать надо быстро. Вот так... Мама сейчас здесь...
