Зашуршала газетная бумага, полетела в снег.
– Выпей, – Комсомолец протянул Спартаку бутылку водки.
Спартак машинально приложился к горлышку. Сорокаградусная
жидкость вливалась, как дистиллированная вода – ни вкуса, ни крепости не
чувствовалось. Утерев губы рукавом, он отдал бутылку Комсомольцу. Так,
передавая друг другу, молча допили до конца. Бутылка полетела в сугроб и
навсегда исчезла в глубоком снегу.
Оба стояли и смотрели на спящее подо льдом озеро.
Комсомолец произнес, не поворачиваясь:
– Своим объяснишь так. Доктора накачали лекарствами и
отправили восвояси. Сказали напоследок: «Нечего койки нам занимать, когда
тяжелых некуда положить. Вот когда вновь помирать станешь, тогда вновь и
возьмем тебя на лечение».
Спартак присел, набрал в ладони снега, растер им лицо.
Сплюнул.
– Вот ответь мне. Когда еще выдастся спросить... – он
говорил, глядя в никуда. – Ну ладно, у меня еще остался в жизни смысл. Найти
жену. Быть с ней. Меня ломает, корежит, иногда невмоготу, иногда хочется со
всем разом покончить... Но мысль о жене вытягивает меня из этих омутов на
поверхность. А тебя? Чем ты держишься? Инстинктом самосохранения, о котором
доктор Рожков говорил? И главное, ради чего, ради кого ты держишься?
Как до этого Спартак долго не мог говорить, так не мог
сейчас молчать.
– Помнишь... дело было сразу после моего возвращения с
Финской... ты расписывал Владе прекрасный дворец, который мы все строим, но
пока-де леса еще не убраны, строительный хлам валяется повсюду и все в таком
роде? Ты сейчас по-прежнему чувствуешь, что строишь какой-то там дворец? Вот
среди всего этого? – Спартак обвел рукой безмолвные просторы. –
Вместе с твоим осатаневшим от голода контингентом? Ну ладно... Пусть мы что-то
строим и вносим лепту... А жить мы когда будем? Вот моя мать прожила жизнь... И
что она увидела перед собой в последний миг? Уж никак не своды прекрасного
дворца, а... потолок лагерной больнички... – Спартак сплюнул на
снег. – Когда я буду жить с женой, когда мы детей рожать будем? Через
пятнадцать лет? Когда я останусь без зубов, без легких и вообще без здоровья?
Или когда мне намотают новый срок? И что ты собираешься делать дальше? Все то
же самое? Жрать водку и ждать перевода в теплые края? Закручивая гайки, сажая в
карцер, расстреливая...
У Комсомольца вдруг вырвался нервный короткий смешок.
– А вот тут ты напраслину возводишь. Неделю назад, прознав
про бузу в лагере, приезжали... вышестоящие начальнички. Орали на нас с Хозяином,
что мы миндальничаем с врагами, которые тут у нас совсем распоясались,
чувствуют себя как на воровской малине. Грозились нас самих пустить по этапу,
если не наведем порядок... любыми средствами.
Они разговаривали, не поворачивая друг к другу голов.
– Ты не ответил на вопрос, – сказал Спартак.
– На какой? Ты закидал меня вопросами.
– На главный. Как ты собираешься жить дальше?
– Тебя отчего-то моя жизнь волнует больше своей.
– Тебе не кажется, что не стоит разделять мою и твою жизнь?
И сидим мы оба... Причем в одном лагере. Вот так вот взять и сбежать отсюда ты
тоже не можешь. Да и некуда тебе бежать, не к кому. Я бесправный зек, а ты
вроде человек при власти – но мы оба сидим.
– Судя по твоей напористости, ты сам хочешь предложить мне
ответ. Или я не прав?
– А своего ответа у тебя нет?
– Своего у меня нет.
– Собственно, чем это не ответ...
Спартак присел на корточки, лизнул снег.
– У нас с тобой здесь нет ничего, здесь ничего не осталось.
Ниче-го... Возрази мне.
Комсомолец не возразил, лишь неопределенно пожал плечами.
– Здесь другой жизни у тебя не будет, – в третий раз
Спартак сделал упор на слове «здесь».
И Комсомолец среагировал на это:
– А там? Если есть здесь, должно быть и там, правильно? Где
это твое там?
– А ты еще не догадался? «Там» – это в другой стране, –
Спартак снова выпрямился. – Вот выслушай меня не перебивая. Давай не будем
говорить высоких слов, таких как «измена» и «предательство». Я не предавал
Родину все четыре года войны, на моем счету фрицев не меньше, чем у любого из
наших фронтовиков. А то и больше. Я тоже приближал эту победу. Это и моя
победа, между прочим! И где я теперь? А моя мать, в чем она виновата перед
Родиной? Так что кто кого предает – это еще вопрос.
Комсомолец достал папиросы. Угостил Спартака, закурил сам.
Спросил:
– А мне все это зачем? Тебе – понятно...
– Начать все сначала. Попробовать... и просто жить. Не
усмирять и ужесточать меры, а жить. Может быть, и не получится. Может быть, там
тебе будет еще хуже. Не исключено и такое, совсем не исключено. Может быть,
потом ты пожалеешь о своем выборе. Но ты никогда не узнаешь доподлинно, не
попробовав. Вот здесь у тебя все ясно, а там может быть и так и так, и даже
так, как ты сам себе не представляешь, но хотя бы что-то новое, – Спартак
расточительно выбросил папиросу, едва сделав пару затяжек. – Ты же мог
волей случая родиться и в другой стране... Где полно круассанов и пахнет кофе.
Вот и представь себе, что это твое новое рождение. Представь себе, что ты уже
прожил одну жизнь, умер и рождаешься заново. В другом месте, под другим
именем...
– Умереть, говоришь, и заново родиться. Хм, ну-ну... Что я
уже почти умер – это почти верно... – сказал Комсомолец.
Он замолчал. Молча докурил. Спартак не торопил его. То, что
еще предстояло сказать, зависело от того, захочет ли Комсомолец продолжать этот
разговор. Если не захочет... что ж, тогда нет смысла посвящать.
– В последнее время я на каждом шагу себя спрашиваю: «Кому
нужны такие лагеря?» Зачем? Какая в них польза? Для той же страны, для народа? –
очень тихо, как будто признавался в постыдной привычке, сказал
Комсомолец. – Блатные... да, им тут самое место. Бандеровцы, лесные
братья, дезертиры – понятно. А остальные, которых половина, если не больше? Вот
Профессор, например. Зачем они все здесь, зачем я их стерегу, бью, ломаю? Я не
понимаю. Неужели нельзя перевоспитывать по-другому!.. От Голуба или кого-то еще
ты, наверное, слышал о мужике, который колол дрова для кухни?
– Да, – сказал Спартак. – Слышал. Знаю, что теперь
мужик уже дрова не колет.
– И не должен был колоть! Он вообще не должен был появиться
в лагере! Ну, спер он что-то там по мелочи. Ну, выпороть прилюдно, вычитать из
зарплаты, заставить отработать в выходные и праздники, да хоть привязать на
день к позорному столбу. Но зачем закатывать его на десятку! Я вообще не должен
был его встретить в этой жизни! Я не должен был брать еще и этот грех на
душу... Безобидный бестолковый мужичок, которого раз в жизни попутал бес... Да
любого из нас раз в жизни да путает бес. Знаешь, я посмотрел его дело... У него
жена в деревне, двое детей. В том же колхозе его можно было запугать так, чтоб
он остаток жизни просидел мышью под метлой. Теперь та баба вдова, дети сироты,
а я убивец... Которого тоже, если исполнять закон скрупулезно, можно брать и сажать.
Ну, за это меня, конечно, не посадят... – Комсомолец зло сплюнул. –
Посадят за другое. За что закатали того же Голуба? Придет новый, начнется...
перетряска, и пойду я греметь кандалами по этапу. А то и раньше пойду... –
Кум коротко хохотнул. – Скажем, за мягкотелость и бесхребетность по
отношению к врагам народа или за слишком тесные контакты с заключенными, не
обусловленные интересами службы... О венгре тебе тоже, понятно, рассказали?
