На этом Мойка обвинительную речь закончил и закурил.
Остальные потрясенно молчали, переводили взгляд друг на друга, на Марселя же
смотреть избегали.
Конечно, все понимали, что Мойка, скорее всего, искривляет
правду себе на пользу. Наверняка это он сам навел своего дружка Шило на дом,
где жил Марсель, и сам попросил его разнюхать чего-нибудь гнилое в прошлом
вора. Ни для кого не секрет, что Марсель с Мойкой на ножах. А кое-что Мойка и
откровенно присочинил. Например, разные красочные подробности и детали вроде
чекушек и пленных немцев – маловероятно, что Витька-Шило в своих малявах столь
дотошно все описал. Но сейчас никому не было дела до того, чтобы прикапываться
к Мойке по форме – были дела поважнее. Все оборачивалось самым что ни есть
скверным образом.
Ведь если и вправду Марсель состоял в комсомоле и скрыл сие
от сообщества (в первую очередь, получается, скрыл от тех, кто за него ручался
на коронации, подвел их, а за него ручались весьма уважаемые люди) – это уже
сквернее некуда. Но ведь тут еще выясняется, что Кум в истории замешан, сам
принимал Марселя в комсомол. А раз так – и это прекрасно понимали все
собравшиеся на толковище, это даже специально проговаривать не было никакого
смысла, – Куму как нечего делать было придавить вора угрозой разоблачения
и заставить его плясать под свою дудку. Вряд ли начальник оперчасти упустил
плывущий в руки шанс. Легавый, он и есть легавый, будь он хоть бывший
сосед по дому, хоть одноклассник или первая, на хрен, любовь...
– Ты закончил? – спросил Володя Ростовский. – Все
дровишки закинул в топку?
– А чего, мало разве? – ответил Мойка, теребя зубами
самокрутку.
– Да нет, вполне огромно навалил. Даже с перебором... Ну
чего, – Володя Ростовский повернулся к Марселю, – будешь что на это
говорить?
– Туфта, – сказал Марсель, ухмыльнувшись. – Насчет
комсомола – полная туфта. А в остальном предъявы не канают. Или я кому-то тут
докладывать обязан, с кем и где проживал по малолетке? Или кто-то меня
спрашивал: а не проживал ли ты, Марсель, с Кумом, а я в ответ загнал горбатого,
что не проживал и впервые его в лагере увидел? А? Вот то-то. Никто не
спрашивал... А если теперь спрашиваете – отвечаю: да, жили мы до войны с Кумом
нашим теперешним на Васильевском острове. И что? Молчите? То-то. А насчет
комсомола, повторяю, полная туфта, и тебе, Мойка, за нее придется отвечать.
Сказано было настолько буднично и спокойно, что аж дрожь
пробирала. И в Мойкиных глазах промелькнул страх. Искорка сомнения и страха.
Или показалось?..
– Оно, конечно, складно тут напето, – это заговорил
Зима. – Как в домино, кость к кости лепится: «пусто» к «пусто», «шесть» к
«шести»... Только что получается, а, Мойка? Получается, если какая-нибудь
сволочь мне в ухо нажужжит, что Мойка – падла и крысятник, то я тут же должен
бежать толковище собирать, да?
– Фуфло лепишь, Зима! – Мойка гонял во рту погасшую
самокрутку. – Кто такой я – и кто такой Марсель? Я лагерь не держу и я с
Кумом в одной хазе в малолетстве не проживал. С меня спрос всяко меньше...
– Чего-то часто наш Марсель в последнее время встречается с
Кумом, – подал голос один из пришедших вместе с Мойкой блатных. –
Детство, что ли, вспоминают?..
– Вот, не только мне одному странности мерещатся! –
Мойка подхватил эти слова так горячо, будто их произнес не его кореш, наверняка
заранее подговоренный, а кто-нибудь из кентов Марселя.
– Если мерещатся, к попу иди, сам знаешь, в каком бараке
найти. Перекрестит – глядишь, и сгинет лишнее, – со своего места поднялся
Корень, выдернул из угольной кучи лопату, осмотрел ее, будто хозяйственный
крестьянин, и с силой вогнал обратно. – Это только шпана думает, будто
если правильный вор – так ему западло с операми дело иметь. Мол, если вор
с легавым разговаривает, значит, это не вор, а ссученный. А все вы знаете, что
Марсель с Кумом наши же дела решает – чтоб не было недовольных. Если грызня
начнется между нами и активистами – кому от этого лучше станет, кому, я
спрашиваю? Так что ихнее знакомство нам еще и на пользу идет. Короче, я в это
фуфло не верю.
– А кто тебя просит верить? В бога люди верят, в черта, в
советскую власть, ну уж никак не в кореша Мойкиного Шило и в побасенки пьяного
дворника. – Володя Ростовский почесал украшенную куполами грудь. – В
таких делах одной веры мало. Доказуха нужна. Вот ежели б ты, Мойка, нам билет
комсомольский из кармана вытянул, с фоткой Марселя, с паспортными погонялами
его и печатями о членских взносах – тогда да, враз другой бы разговор пошел. А
так...
– Я смотрю, никого тут не цепляет, что в одной хавире
проживали! – взорвался Мойка. – Или все подряд воры в законе с
легавыми вместе живут?!
– Эту тему, кажется, уже прожевали, – поморщился Володя
Ростовский. – Тебе же сказано было: не канает. Вот ежели б мы спрашивали
прилюдно, жил не жил, а Марсель нам втирал, что впервые видит – тогда бы да.
Между прочим, и Кум в те года, как я усек, не был легавым, а шустрил по
комсомольской части. И вообще – чтоб скурвиться, не надо с кем-то хазу делить,
достаточно просто сукой быть по жизни. А кто не хотел курвиться, те не ломались
и в карцерах, даже когда все почки отобьют, яйца отдавят и пальцы размозжат. Но
не ломались люди, ворами оставались.
– Правильно! – раздались в сарае одобрительные
реплики. – Так и есть!
– Доказуха, говоришь, нужна! – Мойка наконец выдрал изо
рта потухшую самокрутку и зашвырнул ее в угольные кучи. – Ну что ж,
попробуем поискать... Билет комсомольца, конечно, давным-давно сожжен или
разодран в мелкие клочья, его не предъявишь. Кум, понятно, мог бы о многом нам
тут поведать, но его на толковище не позовешь. Дворника сюда тоже не приволочь.
Однако есть один свидетель, о котором тут все, похоже, позабыли. Еще один жилец
той питерской квартиры...
Глава 15
Свидетель обвинения
У Спартака сложилось впечатление, что к угольному сараю его
самым натуральным образом конвоировали. Оба-двое, Барсук и Кукан, ненавязчиво
так держались чуть сзади, но ни на шаг не отставали – чтоб в случае чего в два
прыжка настичь и сбить с ног. Сбегать Спартак, понятное дело, не намеревался.
От чего сбегать – и главное куда? Уж не в объятья же Кума? Поэтому он послушно
топал, куда указали, то бишь к угольному сараю, и гадал, зачем он мог
понадобиться ворам.
Самое вероятное объяснение, какое напрашивалось, –
Мойка среди прочего кинул Марселю, что тот-де, пустив воровской закон по боку,
дворовых дружков не при делах выдает за блатных и пристраивает на легкие
работы. Или все же тема слишком мелка, чтобы из-за этого звать Спартака на
толковище? Тогда, может быть, Мойка в чем-то пытается обвинить Марселя по его
ленинградским делам, и Спартак понадобился как человек, который жил с Марселем
по соседству и мог чего-то слышать, видеть, знать. В общем-то, вполне
возможно... Никаких других версий Спартак выстроить просто не успел – путь от
вошебойки до угольного сарая был не слишком долог.
Переступив порог сарая, Спартак сразу почувствовал,
насколько все непросто. Электричество буквально висело в воздухе, шипело и
брызгало искрами. Блатные все, как один, были хмуры и напряжены. Одни нервно
курили, другие молча ходили по сараю, мало кто друг с другом переговаривался, а
если кто и шептался, лица оставались сумрачными. Марсель сидел вроде бы среди
всех, но чувствовалось, что наособицу, словно вокруг него очерчен круг. Он
подбрасывал на ладони кусок угля, внешне выглядел вполне спокойным, но Спартак
слишком давно его знал, чтобы не понять: соседушка напряжен до предела. Мать
твою, да что ж тут у них происходит?..
