– Просто это строящийся дом, Влада, – устало сказал
Комсомолец. – Строящийся дворец! По углам еще кучи мусора, стены ободраны,
стекол в окнах нет, дует, краской воняет, работяги какие-то в грязных одеждах
шастают туда-сюда... А ведь еще есть начальник строительства, и прораб, и
мастера, и проект есть, архитектурный план, по которому – и только по
нему – ведется стройка... И если каждый работяга станет работать, как
захочет его левая пятка, – давай, мол, здесь доски вместо кирпича положим,
потому что дешевле будет, а тут, дескать, пусть эркер будет вместо арки: мне
так больше нравится, а теперь вообще пора бы перерывчик на обед сделать и
заодно устроить митинг о прибавке к зарплате, – то что произойдет с
домом?.. А ведь есть еще и люди, которые категорически против того, чтобы дом
был построен. И у этих людей есть свои люди среди строителей, и если всем дать
волю, то... Дворец просто рухнет, Влада. Рухнет первый в истории дом для всех,
потому что хватит уже войны дворцам, а мира – хижинам, пора сносить хижины и
строить дворцы для всех и каждого... И кого обвинят в том, что дом рухнул?
Начальника, прораба и мастеров. Потому что не обеспечили, не заставили, не
смогли, не оправдали надежд... Но если все пойдет по плану, по проекту, то,
когда ремонт окончится, Владочка, когда выметут всю грязь и высохнет краска –
каким величественным Дворец засияет, а?!
– А если проектировщики ошиблись? – огрызнулась Влада,
тряхнув гривой вороных волос.
Комсомолец помолчал, раздумывая.
– Да это, пожалуй, единственное, что меня пугает, –
наконец кивнул он нехотя. – Тогда все напрасно. Тогда мы строим красивый
замок из песка, который обязательно рухнет, как его ни укрепляй и как ни
подгоняй строителей... Что ж, будущее покажет. И все равно моя совесть
останется чиста: я просто возвожу свой этаж – и не халтурю. Потому что если
каждый не будет халтурить... Ты не в курсе, но поверь мне: очень много бывших
возвращается из эмиграции на Родину. Зная, что их здесь могут... ну сама
понимаешь. И тем не менее возвращаются. Не все же они сумасшедшие! Значит, есть
в этой стране притягательная сила, зарыт в ней какой-то магнит...
– И все ж таки ты пиит, Комсомолец, – не выдержал,
подал голос из прихожей Котляревский, глядя на соседа с нескрываемым
удивлением. И это человек, которого он не первый год знает!
(Дело в том, что пару лет назад Комсомолец как-то на кухне
признался Спартаку: «Черт, нужно было мне учиться на поэта. Почему я наедине с
самым дорогим мне человеком на свете говорю не о луне, соловьях и „посмотри,
как прекрасна ночь, любимая“, а ругаюсь о политике и доказываю очевидные
вещи?!»)
Угораздило же парня...
– Спартак! – чуть ли не в полный голос взвизгнула сестрица
Влада, моментально забыв о своем визави, прыгнула вперед и повисла у
Котляревского на шее...
Все как всегда. Мгновенная смена настроений. Только что чуть
ли не до драки диспутировала о социальном строе – а теперь, видите ли, рада по
уши и все горести забыла...
Да, не повезло Комсомольцу с дамой сердца. Он любил Владу
давно, искренне, глубоко... но, увы, безответно. И, как подозревала вся
коммуналка, исключительно по причине идеологических разногласий.
* * *
Влада была на два старше Спартака, на год младше Комсомольца
и при этом – полной противоположностью последнему. Чуточку экзальтированная,
малость рефлексирующая, где-то страдающая, эдакая барышня Серебряного века...
Хотя таковой себя отнюдь не считала. А считала она себя девушкой современной и
– более того – намного современнее соседей по квартире, поскольку мыслила, как
ей казалось, иначе. Она неудачно и ненадолго сходила замуж за какого-то
хлыща-импотента из когорты непечатающихся писателей, от него не забеременела,
зато забеременела идеями, которые, мягко говоря, шли вразрез с генеральной
линией. Владка люто ненавидела совет-ский строй, однако не столько из каких-то
определенных политических убеждений, сколько из чувства противоречия и чтобы
помучиться. Хотя – была отнюдь не дурой, университет закончила, умела смотреть
на вещи объективно... по крайней мере, если это не касалось политических
размолвок с Комсомольцем. Некогда она преподавала язык в школе (Спартак
нахватался по верхам немецкого именно благодаря сестре), но из-за неуемной
критики Союза была уволена и теперь с трудом устроилась няней в детский сад.
Спасибо, хоть не арестовали.
Спартак вздохнул.
Вот ведь – получилось так, что любит его сестру человек,
обитавший с ней на одной квартирной площади, однако же придерживающийся
диаметрально противоположных взглядов. И только это обстоятельство мешало им
сойтись...
Так-то. Вот такой клубок отношений запутался в скромной
жизни простой питерской коммуналки. Герр Фрейд спятил бы, а мистер Шекспир
просто обязан был бы повеситься от зависти.
Перепуганная мать, Марианна Феликсовна, выглянула из комнаты
на крик Влады аккурат в тот момент, когда сестрица отлипла от Спартака и его
заключил в медвежьи объятия Комсомолец. «Ну хоть кто-то рад моему
возвращению...» – подумал Спартак. Он повесил шинель на вешалку и в окружении
радостно гомонящих мамы и сестры двинулся к себе.
На пороге снял сапоги и сунул ноги в домашние тапочки,
извлеченные суетящейся мамой из шкафа. Наскоро ополоснул лицо – мыться потом,
потом. И только сейчас понял: он дома. Фронт остался во вчерашнем дне.
Но на душе отчего-то все равно было маятно. Из-за Наташки,
что ли?..
Мама, конечно, всплакнула. Мама, конечно, тут же бросилась
на кухню разогревать ужин, а потом побежала сообщать сонным соседям радостную
новость: сын вернулся с войны, целый, живой, почти не раненный!.. А вот по пути
к кухне Марианна Феликсовна нарочито небрежным и оттого неестественным
движением подхватила с кровати некую одежку – серую в крупную клетку – и сунула
в шкаф.
– Слушай, пока тебя не было, я в твою комнату переехала,
ничего? – быстро сказала Влада, тоже заметив движение матери, но при этом
старательно глядя в сторону. И добавила невпопад: – Давай я сейчас вещи
перенесу обратно, тебе же, наверное, отдохнуть надо...
И, пряча глаза, скользнула в дверь за буфетом.
Спартак вымученно улыбнулся в пустоту комнаты. Э, ребята,
все ж таки не все ладно в родной коммуналочке...
Оставшись один, он огляделся, тщетно ища в душе должные
появиться спокойствие и умиротворение. Ну хотя бы умиление, вызванное самим
фактом возвращения. Ничего. И – ничего, ровным счетом ничего не изменилось за
время его отсутствия. Будто и не уезжал на увеселительную зимнюю прогулку в
Финляндию. Вот только мать осунулась, похудела...
Да еще вот елка появилась, стоит себе у окна. Ну да, завтра
ж Новый год, подумать только. Сороковой. Круглая дата... Куценькая, конечно,
елочка, зато игрушек много. Елка, надо же, как только мать ее дотащила... А в
остальном – все, как обычно. Накрытый скатертью с кружевной каймой дубовый стол
посередине большой комнаты (в самом деле большой; мама называла ее – точнее,
большую ее часть – на старинный манер: «залой»), тяжелые стулья вокруг,
псевдохрустальная люстра под потолком (горели только две лампочки из
четырнадцати), книжный шкаф (толстые книги с позолоченными, но потрепанными
корешками), слева – сервант с неизменными слониками (за сервантом – дверь в
комнату Спартака), массивный платяной шкаф справа... Платяной шкаф разделял
комнату на две неравные части: собственно залу и закуток Влады. Таким нехитрым
манером две комнаты были превращены в три – когда родился Спартак. На семейном
совете решили, что со временем, когда парень подрастет и если Владка замуж не
выскочит и жилплощадь не сократят, вторая комната достанется ему. Так и
случилось – подрос, не выскочила, не сократили. Так что теперь Спартак являлся
обладателем форменного сокровища: отдельной, собственной, личной комнаты...
