– Черта с два, – прошипел Спартак. Он уже мог шипеть,
потому что удалось отодрать одну руку Туркана...
Долговязый вдруг отклонился и резко, стремительно обрушился
вниз, всаживая свой лобешник в лоб Спартаку.
В глазах полыхнули те самые пресловутые искры, которые
оказались ничуть не образным преувеличением. Затылок со стуком, больно
впечатался в пол. И тут же чужие неугомонные пальцы вновь сомкнулись на горле,
только на сей раз Спартак уже не мог им сопротивляться...
«Хана, вот теперь хана... – И не было страха, а было
истомное предчувствие покоя. – Бессмыслица... Столько мучиться и страдать
вот ради такого финала. А страха нет...»
Сквозь застлавшую глаза муть Спартак увидел быструю
смазанную тень, взмахнувшую продолговатым, похожим на городошную биту предметом
(«Лом», – механически отметил Спартак), донесся стук, какой бывает, когда
ломаешь доску об колено.
Чужие пальцы соскользнули с горла, долговязый повалился
вбок. А тень, на какое-то мгновение задержавшись над Спартаком, –
вглядывается, что ли? – исчезла, будто сон или призрак. Вроде бы на
Марселя был похож человек. А может, и не Марсель никакой, пес его знает... Во
всяком случае никто не тряс Спартака за плечо, не спрашивал дрожащим от
волнения голосом: «Жив?», никто не помогал подняться...
Спартак поднялся сам. Вернее, попытался подняться.
Получилось не очень. Стоило встать, как повело в сторону, закрутило, в глазах
свет окончательно померк. И Спартак потерял сознание.
Глава 16
Ночь длинных заточек
Очнулся Спартак от холода, просочившегося под бушлат и
ватные штаны. Но больше всего замерзла голова, с которой во время всей этой
катавасии слетела ушанка. Странно было бы, если бы она не слетела, а удержалась
на черепке, просто чудо какое-то было бы...
В угольном сарае весьма похолодало против прежнего. Оно и
неудивительно: через пробитую суками дыру в стене «забортный» холод обильно
вливался в сарай, вымораживая помещение. «Прямо как в разгерметизированную
кабину самолета».
Сколько он провалялся в беспамятстве, так вот с ходу трудно
было определить. На внутренние ощущения опираться бесполезно, какие, к чертям,
внутренние ощущения могут быть у человека, стукнутого по голове и чуть не
задушенного?
Спартак поднялся. Ощутимо покачивало, а кроме того, волнами
накатывала тошнота. Где-то тут должна валяться его шапка, но поди ее найди! В
сарае не только похолодало, но и потемнело. Единственная лампа под потолком
оказалось разбитой. То ли специально ее раскокали, то ли случайно, в запале
битвы.
Ага. Его давешний долговязый противник без признаков жизни
раскинул ручонки, а рядом с ним на полу темнела клякса, очертаниями смахивающая
на шапку. Спартак нагнулся. Ну да. Он нахлобучил на себя ушанку долговязого.
Некогда сейчас ползать свою искать, ну а касаемо брезгливости... Пожалуй, ничто
так быстро и качественно не вытравливает из людей лагерная жизнь, как чувство
брезгливости...
Спартак осмотрелся. Темные кучи на полу – это, понятно,
убитые. А кто-то, может, и жив еще. Да вот только наплевать, если честно...
Марселя здесь, в сарае, воры оставить никак не могли, ни убитого, ни раненого,
а на остальных плевать. На того же Володю Ростовского, про которого кричали
вроде, что убит, тоже глубоко и основательно плевать.
Спартак выбрался наружу. Присел на корточки, прислонился к
стене сарая, набрал в ладони снега, охладил им лицо, потом приложил к затылку.
Послышался хруст снега – кто-то бежал, вот-вот вывернет
из-за угла. Вывернул...
– Эй! Спартак... ты, что ли?!
Федор-Танкист.
– Живой! Фу... – Танкист присел рядом на
корточки. – А я, между прочим, по твою душу. Марсель сказал, что ты в
угольном сарае, ранен. Что за рана?
– Да какая там рана! – отмахнулся Спартак. – По
фронтовым меркам – здоров как бык. Подумаешь, по башке двинули. Что там
творится?
А что-то творилось, это точно. Со стороны плаца доносились
истошные крики, звон, лязганье.
– А там такое творится, брат, что и не знаю, чего
ждать, – дрожащими пальцами Федор достал из-за ушанки самокрутку, с пятого
раза прикурил. – Хочешь затянуться?
– Давай. Толковище обернулось поножовщиной, – сделав
пару затяжек, Спартак отдал Федору дымящуюся самокрутку. – Ворвались суки,
и пошло-поехало. Как я понял, когда очухался, воры взяли верх, сук погнали.
Больше ничего не знаю.
– В этой резне замочили Володю Ростовского...
– А, ну да, слышал я что-то такое краем уха, – сказал
Спартак.
– Воры сперва принесли его на руках в бараки. Оттуда потом
потащили на плац, положили там, чтобы все увидели дело рук сучьих, и стали
поднимать лагерь. Эт-то надо было видеть, я тебе скажу. Марсель звал вырезать
сук подчистую, чтобы к утру ни одного не осталось, кричал: «Воры, где наша
слава!»... – Федор снова протянул Спартаку самокрутку. – Я уходил,
видел, как к плацу сбегается оперчасть и режим. Думаю, миром сегодня не
закончится. Мойку, кстати, тоже закололи. Кто – неизвестно...
«Марсель, кому еще», – вяло подумал Спартак.
И вдруг решительно поднялся:
– Пошли.
Федор-Танкист поднимался с явной неохотой.
– Может, ну его, Спартак? Мало мы разве...
– Пошли, – перебил Спартак и двинулся по тропе между
сараями...
У входа в третий барак сидели на корточках три фигуры, в
темноте алели три папиросных огонька. Эти трое, наверное, рассуждали примерно
так же, как Федор-Танкист – отсидеться в сторонке, поглядеть, что будет. А со
стороны плаца крики усиливались.
Обычно в это время в лагере стояла совершеннейшая тишина,
без малейших признаков жизни. Спартак, кстати, любил идти по лагерю ночью в
морозную зимнюю пору. В первую очередь, как раз из-за этой потрясающей тишины.
Над головой торжественно молчало звездистое небо, под ногами хрустел снег,
невольно охватывало умиротворение, и казалось, что все хорошее еще впереди.
Путь от вошейбоки до барака превращался в одну из немногих приятностей лагерной
жизни... Но сегодня романтические переживания отсутствовали напрочь – равно как
и тишина.
Множились, становились громче истерические вопли, вопли
боли, истошные предсмертные вопли. Спартак, а за ним и Федор невольно перешли
на бег. Обогнули шестой барак и выбежали на плац...
И остановились как вкопанные.
– Твою мать, – прошептал Федор и почему-то потянул
ушанку с головы.
Все уже было кончено. «Или лучше сказать, вот теперь как раз
все и начинается», – поправил себя Спартак. Но, как ни говори, какие слова
ни подбирай, ничего уже не изменишь.
Утоптанный зековскими ногами снег на плацу был залит кровью.
Ни в коем разе не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Темен
был снег от кровищи.
