– Это именуется – военный трофей. Был пан, да весь вышел.
Чтобы ты не думал чего-то для меня унизительного, спешу внести ясность: я его
не из кишени у мертвого вытаскивал. То есть из кишени, конечно, только светлейший
пан граф совсем незадолго до того, как лечь падлиной, палил в меня что есть
мочи из серьезного пистолета. А я в него, соответственно. И положил справнего
шляхтича за все, что его прадеды над нашими вытворяли. А после такого не грех
не то что сигаретницу забрать, но и сапоги снять... Как смотришь?
– Да пожалуй что, – сказал Спартак искренне.
– Рад, что понимаешь, – кивнул Панас. – Ну что,
подымили, пора и в дорогу? Кость, волоки сюда одяг пана офицера.
Он мотнул головой в сторону, где Спартак увидел свой летный
комбинезон и сапоги – американское обмундирование, что греха таить, и скроенное
лучше советского, и выглядевшее красивее.
– Може, ему еще кофею с профитролями? – буркнул
третий. – И босиком бы до постерунка дотопал, не бог весть яка птица...
– Вот теперь я точно бачу, что рано тебя повышать в
чине, – сказал Панас с легкой брезгливой усмешечкой. – Державности не
чуешь, я тебе это повторять замучился... Пан вартовый комендант предъявляет
пану оберштурмфюреру пана радецкого офицера с бомбовца. Державное дело. И мы
повинны быть в полной форме, и летчик, и пан оберштурмфюрер уж наверняка не
будет в расхристанном кителе щеголять... – На его лице, вот чудо,
отразилась даже некоторая мечтательность, свойственная скорее поэту, и он
повторил нараспев, значительно подняв руку: – Державность... Не песье лайно!
Кость...
Юнец кинулся за комбинезоном. Окурок сигареты обжег губы,
Спартак c превеликим сожалением выплюнул его подальше в пыль. От тоскливой
безнадежности сводило скулы – он оставался самим собой, невредимым, неслабым и
неповторимым, но от него теперь ничегошеньки не зависело, им, как вещью,
распоряжались другие. «Значит, плен, – подумал он потерянно. – Плен.
Вот так это и выглядит...»
– На медаль рассчитываете, пане Панас? – спросил он
язвительно.
– А чего ж? – без тени обиды кивнул комендант. –
Если есть медали и если они полагаются, чего ж не хотеть? Дело житейское, а як
же ж. Вот тебя хотя бы взять, хлопче. Ты, когда людям на головы смертушку
рассыпаешь с бомбовца, тоже, есть у меня подозрения, мечтаешь заиметь на френч
блестящую цацку на ленточке. Вы, хоть и совдепы, а свои ордена имеете... Не
прав я?
Спартак пожал плечами.
– Прав, сам признаешь... И, я так полагаю, кое-что на груди
уже имеешь? Ты помалкивай, коли хочется, твоя воля. Я ж с тебя не допрос
снимаю, я с тобой шановно беседую, как лицо державное с лицом державным...
Допрос тебе устроят панове немчуки. Есть у меня соображение, что птичка ты
непростая, ох непростая. Радецкий офицер в американской одеже – тут явно
какая-то хитрая военная комбинация, не из звыклых. Так что будет немчукам о чем
тебя порасспрашивать, чует моя душа... Кость, тебя за смертью посылать?
Сопляк подошел, раскланялся, протягивая Спартаку комбинезон:
– Всегда к услугам ясновельможного пана, проше одягаться...
– От так, – одобрительно приговаривал Панас, зорко
наблюдая за Спартаком. – И в сапоги влезай, чтоб по всем правилам. Тебе ж
самому приятно будет перед оберштумфюрером встать не жебраком с большой дороги,
а важным паном офицером...
– А товарищ мой? – Спартак сумрачно кивнул на тело
Алексея.
– Не боись. Похороним по-людски, чай не звери...
Спартак покачал головой. Но делать-то нечего.
Затягивая ремешки американских сапог, Спартак бросил по
сторонам быстрые настороженные взгляды, пытаясь определить, можно ли хоть на
что-то рассчитывать при столь поганом раскладе. Вообще-то был шанс звездануть
как следует в челюсть сопляку, сорвать у него с плеча винтовочку и попытать
счастья...
Отпадает, решил он. Винтовка немецкая, где у нее предохранитель,
неизвестно, да она к тому же свободно может оказаться и незаряженной. А кобура
у Панаса расстегнута, и уж он-то охулки на руку не положит, срежет моментально
– дистанцию держит откровенно, вроде бы беспечен, но напряжен, как волк перед
броском, сразу чувствуется. При мысли, что эта каменистая равнина, сухая земля,
чужой лесочек и эти морды окажутся последним, что он увидит в жизни, Спартак
почувствовал натуральнейшую тошноту. И даже, откровенно признаться самому
себе, страх.
Он мимоходом коснулся кармана – но пистолета там,
разумеется, уже не было. Ну да, этот таких промахов не допустит...
– Ну, поедем? – спросил его Панас таким тоном, словно
звал на вечеринку с самогоном и сговорчивыми девками. – Только я тебя
душевно прошу, хлопче, давай без фокусов. Побежишь – стрелять начнем без всяких
церемоний. Интересно, конечно, тебя живьем привести, чтобы попытали, что за
редкая птица – но вот бегать за тобой по лесу я решительно не намерен. Года уже
не те, да и пост у меня не тот, чтобы за тобой гасать меж деревьями, как
варшавский полициянт за карманником... Уяснил себе? Вот этот дядько, – он
небрежно кивнул на третьего, – невеликого ума экземпляр, но что до
стрельбы – со своим «маузером» управляется, как жид со скрипочкой. Усек, я
спрашиваю?
– Усек, – буркнул Спартак.
– Вот и ладно. Доедем без хлопот – я тебя еще и покормлю со
своего стола, и стаканчик налью. Мы ж не косматые мазуры, державность и
обхождение понимаем...
Третий быстрыми шагами направился к бричке, выдернул оттуда
винтовку и щелкнул затвором – судя по звуку, ухоженным и смазанным. Да и держал
он оружие так, что стало ясно: Панас вовсе не врет.
– Пошли? – Панас вытянул из кобуры «парабеллум» и
небрежно указал стволом на бричку. – Лошадка добрая, вмиг будем на
месте...
Спартак, вздохнув про себя, запустив про себя злым матом и
последний раз глянув на Лешку – прости, брат, – пошел в указанном
направлении, тяжело ставя ноги. Настроение еще больше упало.
Глава 2
Гостеприимство не слабеет
Кость шустро запрыгнул на козлы, бросив винтовку себе под
ноги. Третий, так и оставшийся для Спартака безымянным, примостился рядом с
ним, развернувшись вполоборота к заднему сиденью, на котором устроились Спартак
с комендантом. Бричка покатила.
Спартак окончательно убедился, что не пройдет номер с лихим
прыжком через невысокий борт брички – и зайчиком из-за тяжелой одежды и
грузных сапог по редколесью не промчишься, и стрелков по его душу будет двое
опытных, если даже не считать сопляка. Безымянный глаз не спускает, да и Панас,
якобы небрежно держа пистолет на колене, не расслабляется: указательный палец
возле спускового крючка, большой возле предохранителя. В два счета срежут, и
хорошо еще, если наповал – а то и придется ползать в пыли раненым, враз
превратившись в беспомощное создание, а эти будут гоготать...
– Жалованье большое? – спросил вдруг Панас.
– Что? – не понял Спартак.
