– Ничего не могу с собой поделать, честно, – сказал
Спартак. – Хотя ты, как только что выяснилось, по званию старше...
– Я серьезно. Идет война. Каждому приходится занимать
какое-то место...
– Вот тебе и выход, – сказал Спартак. – Есть у вас
местечко для человека, который хочет бить немцев? Желательно, конечно,
поблизости от тебя, ну тут уж как повезет... И я – серьезно. Чихать мне, с кем
вы там в ссоре, а с кем – в дружбе. Сейчас у меня жизненное призвание такое –
бить немцев. А вы, ребята и девчата, как-никак в первую очередь бьете немцев...
Хорошее занятие, правильное. Готов примкнуть. Есть опыт.
– А тебе можно верить? – спросила она очень серьезно.
Он медленно кивнул, не отводя от девушки взгляда.
Глава 3
Дан приказ ему – на запад...
В тридцать девятом в этих местах не было больших боев, город
почти не бомбили, и потому старинные улицы сохранились в полной
неприкосновенности: плотно прижавшиеся друг к другу узкие высокие дома с
острыми крышами, затейливое плетение кирпичных кружев, маленькие окошки, бог
ведает с какого времени сохранившиеся вывески, торчавшие перпендикулярно улице
на витых кронштейнах. Костелы устремлялись в небо, как ракеты из фантастических
романов Беляева.
В другое время Спартак охотно бы здесь прогулялся не спеша,
все внимание уделяя красивой и затейливой старине, но он, если можно так
выразиться, был на службе, и следовало смотреть во все глаза за более
прозаическими вещами, от которых зависело четкое выполнение приговора...
Он покосился на себя в зеркальную витрину парикмахерской и
невольно приосанился. Зрелище было вполне даже представительное: элегантный
молодой человек в безукоризненном костюме и надлежаще повязанном галстуке, при
легкой тросточке с гнутым серебряным набалдашником и массивном сыгнете –
золотом перстне на безымянном пальце правой руки, которой он, как и полагалось гжечному
пану, поддерживал под локоток очаровательную девушку по имени Беата. Данная
особа тоже никак не выглядела принарядившейся по случаю воскресного дня
горничной: платье и прическа по самой что ни на есть великосветской варшавской
моде (довоенной, ясное дело), натуральные золотые украшения, а главное – порода.
Бесчисленные поколения предков-шляхтичей постарались. Не было ни одного
встречного немца, который бы не приоткрыл рот – да и местное население
реагировало соответственно.
А молодая парочка не замечала, казалось, никого вокруг,
занятая друг другом. Они не разговаривали (все же не с корявым польским
Спартака было громко беседовать на улице, возбуждая излишний интерес) –
переглядывались улыбчиво. Что для влюбленных, в общем, было вполне уместно –
оживленный разговор взглядами и улыбками вместо слов. Этакие беззаботные,
несмотря на оккупацию и все прочее, представители «золотой молодежи», которые и
при нынешних нелегких временах как-то устроились, гораздо лучше тысяч других,
не ухвативших за хвост свою жар-птицу.
А впрочем, они были далеко не единственными подобными в
центре города, так что белыми воронами не смотрелись. С одной стороны –
оккупация со всеми ее ужасами, с другой – этакий призрак нормальной жизни с
немалым количеством щеголей и щеголих, ресторанами, извозчиками и прочими
предметами сытой жизни. В первые дни Спартака эти гримасы капитализма удивляли
не на шутку и даже вызывали благородное возмущение, но за год он привык. И не в
том даже дело, что с грехом пополам научился тарахтеть по-польски. За эти два
года он, пожалуй, стал частичкой окружающей жизни. Лейтенанта ВВС РККА
Котляревского, признаться честно, уже не было. Был боевик Армии Крайовой,
носивший кличку Янкес – то бишь Американец, происходившую, как легко
догадаться, от тех обстоятельств, что сопутствовали его появлению с небес...
– Внимание, – тихо произнесла Беата, склонившись к его
уху с самым беззаботным видом и безмятежной улыбкой.
– Вижу, – сказал Спартак еще тише.
Парнишка по кличке Зух, торчавший на углу улицы, в отличие
от них, светским лоском похвастать не мог – и физиономия была простоватая, и
одежда не та. Высокие начищенные сапоги, рубашка без галстука, сшитый не самым
лучшим портным пиджак, сбитый на затылок картуз с лаковым козырьком, сигаретка
в углу рта: типичный мелкий спекулянт при каком-то интересе, каких тут хватает,
то ли сигареты из-под полы продает, то ли фальшивые справки немецкой
комендатуры, то ли еще что. С точки зрения оккупационных властей, фигура не
особенно благонадежная, но служит предметом внимания исключительно криминальной
полиции, а не гестапо и прочих политычных органов...
Зух, выплюнув окурок, снял свой фасонный картузик, зажал его
под правым локтем и старательно вытер лоб носовым платком. Сегодня и в самом
деле было жарковато, так что жест вполне уместный.
Мишень приближалась к перекрестку. Спартак подобрался и коснулся
локтем пистолета, заткнутого слева за ремень под элегантным пиджаком. И
продолжал двигаться не спеша, помахивая дурацкой тросточкой, смешливо
переглядываясь со своей девушкой.
Однако первым на перекрестке показался не приговоренный, а
Томек – вихрастый, щупленький, в очках, чуточку суетливый, как две капли воды
походивший на рассеянного, заучившегося студента. Каким он, впрочем, до войны и
был. Он вприпрыжечку промчался мимо, и газеты в руке у него не наблюдалось.
Беата взглянула на Спартака, и он ответил понимающим
взглядом. Ситуация осложнялась. Судя по виду Томека, за мишенью топал хвост. То
есть не хвост, конечно, а нечто иное, но какая разница? Немцы предателя вели.
Осложнилось-то осложнилось, но ведь не настолько, чтобы
отказаться от задуманного... Переглянувшись, они с самым непринужденным видом
свернули к парадному. Спартак ухватился за огромную начищенную ручку и галантно
распахнул перед девушкой высоченную тугую дверь. Пружины механизма издали
жалобный скрип – не было за ними того ухода, что до войны...
Огромное парадное, напомнившее Спартаку иные ленинградские
дома – разве что здесь было гораздо чище, несмотря на войну. Даже довоенный
ковер на лестнице имелся, прижатый медными прутьями к широким ступенькам.
Они взбежали на площадку меж третьим и вторым этажами как
раз в тот момент, когда внизу вновь заскрипели пружины, дверь открылась, тяжело
захлопнулась. Бросились друг другу в объятия и принялись самозабвенно
целоваться – стоя, правда, так, чтобы краешком глаза наблюдать за лестницей.
Показался тип, неспешно поднимавшийся к себе на четвертый.
Очень представительный, даже вальяжный, пожилой пан в легком летнем пальто, с
тяжелой, солидной тростью, изукрашенной серебряными монограммами. И лицо у
него, если не знать всего, выглядело представительно, внушало доверие и
уважение: осанистый, с тщательно подстриженными усами, похожий то ли на
известного композитора-классика, то ли, бери выше, на депутата парламента с
безукоризненной репутацией. Если не знать точно, сколько народу эта гнида
заложила гестапо...
Спартак видел сторонним прищуром, что пожилой, в первый миг
поневоле встрепенувшийся от присутствия незнакомых людей, моментально оценил
ситуацию и расслабился, даже расплылся в легкой снисходительной улыбочке: эх,
молодость, молодость, мне бы ваши заботы...
