И прошел мимо. Вмиг высвободившись из объятий Спартака и
быстро раскрыв сумочку, Беата позвала:
– Пан Браньский!
Он начал поворачиваться – еще ничего не подозревая,
спокойно, солидно – и вдруг оцепенел. Вряд ли он видел извлекаемый Беатой из сумочки
маленький «маузер», просто в мгновение ока о хитросплетениях суровой реальности
что-то сопоставил и начал понимать. Спартак видел, как его щека и шея покрылись
крепкими каплями пота.
Беата звонко, громко, раздельно произнесла:
– Именем свободной Польши, за предательство и сотрудничество
с врагом...
Она выстрелила трижды, подняв пистолет на уровень глаз.
Стоявший вполоборота Спартак отметил, что шпик начинает молча заваливаться, но
любоваться этой картиной в его обязанности не входило – ему как раз следовало
уделить внимание противоположному направлению...
Он сунул руку под пиджак, снимая «парабеллум» с
предохранителя. И вовремя: дверь оглушительно бухнула, в парадное влетел
невидный человек в штатском, с азартно-ожесточенной физиономией (крохотные усики
под фюрера, потная челка прилипла ко лбу), по инерции пробежал три шага.
Шарахнулся к стене, запустив руку под мышку.
Спартак выстрелил дважды, в грудь и в лоб, метнулся вниз,
добежал, когда типчик еще не успел толком растянуться на потемневшем полу из мраморных
плиток. С первого взгляда оценил, что сработал неплохо. Быстрехонько обшарил
наружные карманы, вытянул знакомую штучку – овальный гестаповский жетон на
длинной темной цепочке. По-хозяйски сунул его во внутренний карман пиджака.
Наверху треснул негромкий выстрел, четвертый. Беата, стуча
каблучками, сбежала по лестнице, потянула его за рукав:
– Быстренько!
Они вышли наружу как ни в чем не бывало, готовые ко всему.
Выстрелы на лестнице наделали внутри немало шуму – но из-за толстых кирпичных
стен шум на улицу не пробился. Там все было безмятежно, никто особенно на них
не оглядывался, никто не кидался ловить и хватать, спокойно шагали прохожие, на
той стороне улицы, напротив парадного, стояли Зух и Томек, готовые при нужде
прикрыть огнем – а в двух шагах, у кромки тротуара, как и было оговорено,
остановился пан Рышард со своей пролеткой.
Медленно – казалось, ужасно медленно – Спартак помог девушке
подняться в экипаж, едва они уселись, пан Рышард хлестнул лошадь вожжами, и
экипаж резво взял с места. Моментально завернул за угол, и лошадь пустилась
крупной рысью.
Спартак оглянулся – лениво, непринужденно. Прохожие так и
шли мимо парадного, откуда никто пока что не появился. Еще одна особенность
военного времени, в данный момент как нельзя более сыгравшая им на руку:
привычка людей не лезть поперед батьки в пекло. Все, кто слышал выстрелы, будут
сидеть у себя в квартирах тихонечко, как мышь под метлой, чтобы, боже упаси, не
оказаться хоть каким-то боком причастным к чему бы то ни было.
И притворяются, что ничего не слышали вообще. Выстрел – самая опасная
сложность жизни, кто стрелял – все равно...
Главное теперь – убраться отсюда как можно быстрее, но не
показывать, что бежишь. И пан Рышард мастерски выдерживал нужный аллюр: всем
ясно, что извозчик куда-то поспешает, но никак не бежит...
– Гестапо? – тихонько спросила Беата.
– Ага, – ответил Спартак. – Номер одиннадцать
тысяч сто восемьдесят шесть. Несчастливый ему попался номерочек, однако...
– Сохрани, пригодится.
– А я для чего его прибрал? Не играться же...
– Значит, они приставили к нему охранника, – задумчиво
сказала Беата. – Может быть, и пронюхали что-то... Ничего, обошлось.
– Не кажи «гоп»... – прервал ее Спартак.
– А коммунисту положено быть суеверным?
– Вообще-то нет, – сказал Спартак тихонько. – Но ты
на меня вряд ли нажалуешься соответствующему товарищу...
Девушка весело фыркнула, и они обменялись легкомысленными
взглядами. Спартак не сомневался: не только не выдаст, но, попадись ей
«соответствующий товарищ» – пусть в добрую минуту, пусть в злую, – пристрелит
к чертовой матери. В силу происхождения, политических взглядов и всего такого
прочего. Так что можно быть совершенно спокойным и не бояться ляпнуть
что-нибудь идеологически невыдержанное. Видел бы кто, позавидовал бы...
Вокруг по-прежнему не наблюдалось никаких признаков нехорошего
оживления немцев – но все равно следовало убраться побыстрее и подальше от
места, пока они по всегдашней привычке не развернули облаву. Любят немцы это
дело, хлебом не корми...
Спартак все еще чувствовал приятный, щекочущий холодок,
неописуемый вкус смертельной опасности, вновь мелькнувшей где-то в отдалении и
оставшейся позади. Смесь азарта, удовлетворения и неведомо чего еще. Бросив
взгляд на точеный профиль Беаты, он подумал, что девушка, несомненно,
испытывает те же чувства – не первый раз возникало такое подозрение,
опиравшееся на реальность. Смертный бой с оккупантом и все такое прочее – это,
конечно, святое, это во главе угла. Но и откровенный азарт присутствовал,
чертовски увлекательно было играть в жмурки со смертью и каждый раз дурить
старую костлявую тетку...
Беата, не поворачиваясь к нему, нашла его руку и стиснула
ладонь. Спартак осторожно перебирал тонкие пальчики, мастерски управлявшиеся и
со всевозможными мирными предметами, и с разнообразнейшими орудиями смертоубийства.
Пани майор, одним словом – и попробуй кто-нибудь не принять ее всерьез,
когда ситуация требует именно что серьезности. Убитых, слава богу, нет, но
чувствительных ударов по самолюбию навидался...
Размеренно цокали копыта, колыхалась пролетка, если не
смотреть по сторонам, упереться взглядом в спину извозчика, держа в ладони
теплые девичьи пальцы, то можно подумать, будто и нет войны. И всех
остальных сложностей нет.
Но куда от них денешься...
Где-то в глубине души привычной занозой засели и стыд, и
недоумение, и уныние. Год. Целый год, почти день в день. Задержался в гостях,
что называется...
Он и сам то ли не мог объяснить себе связно и внятно, то ли
попросту боялся таких копаний в душе: как же так вышло, что лихой пилот
лейтенант Котляревский оказался, по букве устава, дезертиром. Все внутри
протестовало против такого определения. Он видел дезертира однажды, под Ржевом,
когда его, поддавая мимоходом по затылку, тащили пехотинцы. У дезертира была
рябая широкая рожа, заросшая противной щетиной, он охал тихонько и ухитрялся
вертеться так, чтобы искательно, жалко, подобострастно улыбаться сразу всем. И
пытался временами ныть что-то жалобное, всякий раз получая нового пенделя или
подзатыльник. Омерзительное было существо.
«Но ведь здесь, сейчас, со мной – совсем другое! –
мысленно втолковывал Спартак кому-то суровому, кого и не существовало
вообще. – Тот поганец ржевский был именно что дезертир. Трус. Беглец.
Сволочь такая. В июне сорок первого, испугавшись лавины немецкой брони, бросил
винтовку, спорол петлицы, выкинул красноармейскую книжку и дернул заячьим
скоком к себе в деревню. Где и сидел в запечье пуганой вороной все это время,
пока не пришли, не отыскали, не вынули за шкирку. Вел растительное
существование без всякой пользы для событий. Жрал, спал да с бабой своей
терся».
