– О чем задумались, товарищ Котляревский? – военврач
бросил карандаш обратно в стаканчик. – Хотите что-то мне сказать и не
решаетесь? Я понимаю, понимаю. Знаете что? Если когда-нибудь у вас возникнет
желание поговорить о вашем отце, смело приезжайте ко мне, адрес вы теперь
знаете, смены мои тоже знаете...
Точно, чего-то недоговаривает эскулап. Голову можно дать на
отсечение – военврач что-то хочет сказать или о чем-то спросить, но
останавливает себя в последний момент, не решаясь на откровенность. Вот нашел
для себя выход – предложил Спартаку заехать позже. А брать доктора, вернее
военврача, за грудки субординация не позволяет. Позволь себе со старшим по
званию какие-нибудь вольности, можно загреметь вместо отпуска по ранению на
гауптвахту. Это только с виду доктор благодушный добрячок, который может
простить что угодно, но Спартаку доводилось видеть, как он наводил порядок в
отделении...
– Матери-то сообщил?
– Ага. Отсюда позвонил, с госпитальной вахты.
– Что ранен – сказал?
– Нет, вы что... Сказал, что жив-здоров, простудился вот
только малость.
Спартак умолчал о том, что мама хотела навестить его – но он
отвертелся. Пообещал, что через недельку-полторы выпишется и сам нагрянет.
Потому как лучше предстать перед родительницей (и, разумеется, Наташкой)
здоровым, не в застиранной пижаме, а в военной форме, с букетом цветов и
каким-нибудь сувенирчиком для Натки.
Наташе он звонить не стал. Пусть будет сюрприз... Но потом
вдруг такая тоска навалилась, что валяться в койке стало просто невмоготу. Да и
встречать Новый год в больничных стенах – удовольствие, согласитесь,
сомнительное.
– Понятно мне все. Ну, вот что, Котляревский. Отпуск по
ранению вы получите, – военврач Шаталов открыл его медкарту. – А
дальше... что собираетесь?
– Как я могу собираться? Что прикажут, – сказал
Спартак.
Не скажешь же едва знакомому человеку, да еще и старшему по
званию, хоть пусть он и трижды был знаком с твоим отцом, что на фронт, на эту
бойню, больше возвращаться не хочет.
– Приказы во многом основываются и вот на этом, на моем
заключении, – Шаталов внимательно посмотрел на Спартака. – Вы хотите
назад в войну?
– А чем я лучше других?
– Тем, что вы уже воевали. Значит, есть опыт, есть
внутренняя закалка – все это важно для кадрового военного. Самый лучший
командир, или, как говорили раньше, офицер получается из солдата, понюхавшего
пороху и знающего цену своей и солдатской жизни.
– Вы предлагаете мне пойти вместо фронта в военное училище?
– Я предлагаю вам подумать о такой возможности, –
сказал Шаталов. – Время для раздумий у вас есть – отпуск по ранению.
Десять дней. Помощь с училищем я обещаю. Не надо делать такое лицо, сын Романа.
Ничего дурного и задевающего твою совесть тебе не предлагают. Тебе предлагают
все так же служить Родине, только сменив участок фронта. И пользы от этого
Родине, я тебя уверяю, будет не в пример больше. А погибнуть в качестве пушечного
мяса ты еще успеешь... Ладно, уговаривать не стану, ты уже мужчина, уже
взрослый, решай сам. Помочь помогу. Между прочим, перед твоим отцом у меня есть
небольшой должок, так хотя бы сыну его отдать... – Он вдруг улыбнулся: –
Если вы хотите меня спросить, Котляревский, зачисляют ли после такого ранения в
летное, то скажу – зачисляют.
Понятно, почему он пошутил насчет летного – все пацаны
стремятся в летчики. И Спартак исключением никак не был.
Собственно, на том и расстались военврач Шаталов и боец
Котляревский.
Глава 2
Разочарованный странник
Никакого щенячьего восторга и радостной приподнятости он не
испытывал. Даже обидно чуточку: все ж таки с войны возвращается! Какой-то месяц
назад Спартак воображал себе это возвращение в иных красках. Прямо скажем, в
романтических тонах воображал, в лучших романтических традициях, не
иначе, – навеянных романами Дюма и Майн Рида: он, подбоченясь, восседает
орлом на белом коне, на груди позвякивают медали, девчата провожают его
восхищенными взглядами и вздыхают томно, но он на них, конечно, ноль внимания,
мать и сестра бегут навстречу. А вокруг обязательно все цветет и порхает в
ярких солнечных лучах.
В действительности все оказалось донельзя буднично. Вместо
белого коня – трамвай с заиндевевшими стеклами, в которых выгреты дыханием и
протерты варежками иллюминаторы, что делало трамвай изнутри похожим на
подводную лодку. Вместо восхищенных девичьих взглядов – дремлющие на сиденьях
редкие (потому что все уже вернулись с вечерней смены) пассажиры, мужики – в застегнутых
до последней пуговицы зимних пальто, тетки – с руками, по локоть засунутыми в
муфты, точно в некие фантастические кандалы. Вместо брякающих на груди орденов
с медалями и приподнятого состояния духа – уныние и безразличие...
Ежели покопаться – а глубоко копаться и не придется, –
то Спартак испытывал сейчас лишь зверскую усталость и дикое желание отоспаться.
Продрыхнуть часиков эдак двадцать, и желательно, чтоб без всяких сновидений. В
госпитале толком поспать не получалось: будили стоны соседей по коридору и
стоны, доносившиеся из палат, ночные хождения; давила на голову духота в
помещениях, мучили собственные боли и кошмары, состряпанные из воспоминаний
разной степени давности.
А еще Спартак испытывал яростное нежелание возвращаться
назад, на Карельский перешеек. Не потому, что боялся смерти. А потому, что не
хотелось помереть нелепо и бессмысленно, не дожив до четверти века...
Спартак увидел в окно, как, огибая гигантский снежный
курган, сооруженный лопатами дворников, за угол сворачивает рота красноармейцев.
В шинелях с иголочки, в новеньких буденовках, печатают ногу с нерастраченным
энтузиазмом. Новобранцы, очередное пушечное мясо. Из них, дай бог, уцелеет один
на десяток. Причем половина вообще не доберется до линии фронта. Точно так же,
как было на дороге Лавоярви – Лемети со сводной автоколонной, состоящей из
тридцать первой ЛТБр
[8]
и сто семьдесят шестого МСБ
[9]
.
Рядовой эпизод «зимней войны».
На мине подорвался идущий первым в колонне легкий танк.
Сразу же выстрелами из гранатомета была подорвана замыкающая колонну грузовая
машина, к которой вдобавок были прицеплены сани-волокуши с боеприпасами.
Гранатометчик лупил из леса, от которого до дороги было где-то метров тридцать,
не больше. И весь прочий, не особенно многочисленный, по финскому обыкновению,
отряд (а большими группами финны практически никогда не действовали) прятался в
лесу. В белых маскхалатах чухонцы перемещались за соснами, за камнями, меняли
позицию после короткой серии выстрелов и методично расстреливали колонну из
всех видов стрелкового оружия, включая пулеметы. Обычная финская тактика,
которая приносила им успех с самого начала войны и которой бойцы Красной Армии
ничего не могли противопоставить... А что тут противопоставишь, когда шаг
сделаешь с дороги и тонешь в сугробе, иной из которых до двух метров глубиной.
Пока бойцы колдыбают до леса, с трудом выдергивая ноги из снега, белофинны
положат всех, как на стрельбище. Оставалось лишь занимать позиции за колесами
машин, за бортами грузовиков, за сброшенными на дорогу ящиками и открывать
ответный огонь. Если в состав колонны входил танк, то огонь его пушек и
пулеметов становился хорошим подспорьем. И хотя бить приходилось почти
наугад, иногда такой огонь приносил пользу – финны, не особо-то и огрызаясь,
быстро отходили, и колонна могла продолжить движение. Правда, все те же самые
финны умудрялись потом, через какой-нибудь километр-другой, объявиться вновь,
потому как на своих дурацких пьексах
[10]
они бегали быстрее,
нежели продвигалась колонна, да и места знали – так что забрать еще несколько
красноармейских жизней и вывести из строя одну-другую единицу техники было для
них делом плевым.
