И с автоматом в другой.
«Все, сейчас начнет поливать свинцом...» – понял Спартак и
попытался забиться еще глубже под нары.
– Братцы... – плачущим голосом сказал лейтенант,
обращаясь к зекам, и по щеке его действительно покатилась мутная слеза. –
Братцы, победа! Германцев победили, теперь мир! Война кончилась!..
И вывалился обратно, даже не заперев за собой тамбурную
дверь. Спартак переглянулся с Федором. Федор секунду тупо глядел перед собой,
потом вскочил и заорал на всю камеру: «Ур-р-ра!!!»
А Спартак отчего-то почувствовал тоску и злость.
В конце концов, он тоже воевал, он тоже имеет право радоваться вместе с
теми, кто празднует снаружи, а не киснуть в арестантском вагоне...
Состав дернулся и, постепенно набирая ход, покатил дальше.
Но спать уже никто не хотел и не мог. Зеки получили новую пищу для разговоров и
споров – и урки, и фронтовики обсуждали единственную тему: возможность
скорой амнистии. Обсуждали бурно, чуть ли не до потасовки. Одни стояли на том,
что амнистия грядет, другие доказывали, что на всех она не распространится.
Спартак в диспуте участия не принимал, лежал на нарах и
смотрел в качающийся потолок. Он отчетливо понимал, что если амнистию и
объявят, то его самого она уж точно не коснется. И он, успокоенный этой мыслью
(а что себя зря терзать – освободят, не освободят?), вновь задремал.
* * *
На очередной остановке со стороны тамбура донеслось азартное
сипение, звуки ударов, выкрики вроде: «Он еще брыкается, гад нерусский!..» – и
опять глухие тычки. Двое сержантов почти волоком тянули по коридору отчаянно
вырывающегося человека. Возле камеры Спартака со товарищи процессия остановилась,
из-за спин сержантов протиснулся лейтенант и отпер дверь. Вояки попытались
впихнуть несчастного внутрь, но тот каким-то непостижимым образом извернулся и
вцепился зубами в руку сержанта.
– Падла! – взревел укушенный, а его напарник, коротко
размахнувшись, хрястнул бедолагу по голове автоматным прикладом. Человек рухнул
на пол коридора.
– Любимцев, ты его не прибил часом? – озабоченно
наклонился над лежащим лейтенант.
– Ничего, товарищ лейтенант, в самый раз, – оскалился
сержант, – так сподручней грузить будет.
Закинув автомат за спину, он толкнул второго сержанта,
разглядывающего свою прокушенную, кровоточащую ладонь.
– А ну, взяли!
Один схватил лежащего за руки, другой за ноги, и, как мешок
с мукой, они кинули трофей на пол камеры, прямо под ноги Спартака. Лейтенант
запер дверь, и троица удалилась в конец вагона.
Новенький – совсем старик, лет ему было около шестидесяти –
слабо застонал, а Спартак только сейчас заметил, что одет он совершенно иначе:
добротные сапоги с непонятным узором, брезентовые штаны и куртка, явно сшитая
из выделанной кожи оленя, под которой виднелась синяя, с вышитыми загогулинами
на воротнике рубаха. Седые спутанные волосы запачканы кровью, под левым глазом
наливался здоровенный синячище. И, что характерно, никаких вещей с собой.
– Саттана перкеле, – пробормотал вновь прибывший и сел,
обхватив голову руками, – саттана перкеле...
Обитатели вагона, даже блатные, свешиваясь с полок,
разглядывали нового пассажира с неподдельным недоумением и интересом. Значит,
подобное здесь не в порядке вещей?..
– Гляди, братва, что за чудо-юдо рыба-кит в нашей камере
сидит, – нараспев протянул один и ловко спрыгнул на пол. Опустился на
корточки, заглянул гостю в лицо, спросил:
– Ты кто таков, обзовись, чудо!
– Ен уммара тейта... Минула саркее паата...
Урка недоуменно оглянулся и, задрав голову к своим,
прокричал:
– Люди, я ни хрена не волоку, что он там лопочет! Зато
глянь, Мойка, какие у этого фраера шмотки!
Над краем полки показалось лицо главаря.
– Да, шмотье знатное, – согласился Мойка. – Только
что-то оно этому деду не по рангу будет, я думаю. Да и сапоги вроде как
тесноваты ему, того и гляди сотрет, бедняга, ножки в кровь.
Блатные дружно заржали.
– А вот мне, пожалуй, в самый раз будут. Ухо, а ну кинь-ка
мне, я тут примерю...
Урка, которого Мойка назвал Ухо, тут же вновь наклонился над
страдальцем:
– А ну, давай сымай колеса, живенько! Слыхал, что бугор
приказал?
Седой сидел, вообще не реагируя на происходящее; тогда Ухо
попытался стянуть с него сапог – и тут же отскочил в сторону, получив сильный
тычок в колено и шипя от боли.
– Ах ты ж сука! Ладно, сам напросился...
В его руке тускло блеснула заточенная ложка. Ухо приблизил
сверкнувшую металлическую полоску к глазам бедолаги и, брызгая слюной,
прошипел:
– А ну скидывай сапоги, сучий потрох, шнифты вырежу!
Сверху спрыгнул еще один уголовник...
Где-то Спартак уже слышал этот тарабарский язык, на котором
говорил бедолага. Что-то очень знакомое. Давно забытое и тем не менее знакомое.
В Лондоне? Да ну, ничуть на английский не похоже. Не немецкий и не польский...
Тем временем таинственный старик, не отрывая глаз от
заточки, принялся стаскивать сапог, бормоча свое «саттана перкеле», стянул,
швырнул Уху, взялся за второй. Ухо подобрал обувку и передал наверх. Приказал,
подкрепляя свои слова жестами:
– Клифт тоже сымай.
На этот раз ему не пришлось дважды повторять – человек
быстро стянул куртку и, сказавши отчетливо: «Меннэ пойс!» – бросил на пол. Ухо,
гадко улыбаясь, попытался надеть ее, но мешала зажатая в кулаке заточка.
– Да она тебе на одно плечо налезет, – ухмыльнулся
второй урка и, выхватив у него куртку, напялил на себя. – Во, глянь, как
на меня шита! А тебе штаны в самую пору будут.
В этот момент в голове Спартака что-то щелкнуло. Черт
побери, «саттана перкеле» – это ж по-фински как раз и есть «черт побери»! Ну
точно! А ну-ка, напряги память, Спартак, как там по-ихнему...
– Терве
[25]
, – тщательно выговаривая
забытое слово, произнес он, наклонившись к гостю.
Тот резко вскинул голову.
– Микя он сукунименне? Олеттеко суомалайнен?
[26]
–
с трудом подбирая слова, продолжил Спартак. Перед отправкой на «зимнюю войну»
их заставляли учить кое-какие фразы из русско-финского разговорника – и надо
же, пригодилось, смотри-ка...
Все недоуменно таращились на Спартака, Ухо так и застыл с
разинутой пастью.
– Олен суомалайнен, – ответил дед. – Нимени он
Хямме Муллоннен. Пухуттеко суомеа
[27]
?
