Хямми едва заметно усмехнулся в усы.
– Ну, умею немношко...
На это Спартак зевнул во всю пасть и, буркнув: «Не за
что», – отвернулся. Финн, однако ж, уходить не думал.
– Ты странный человек, Спартак, – сказал он. – Непонятный.
Как и все русские. Почему ты заступился за меня?
Ага, момент истины. Нашел время, рыбоед фигов.
– Потому что я честный, справедливый и добрый, –
негромко ответил Спартак, не поворачиваясь. – И вообще очень-очень
хороший. Как и все русские. А теперь можно я посплю малость?
– Ты сражался против моей Родины, а теперь ты меня
спасаешь... – чуть ли не нараспев сказал Хямми, не слушая. – В
тридцать девятом вы говорили, что хотите помочь моей родине, а сами начали
войну против нас, вдруг, без предупреждения... Помнишь песню про
Суоми-красавицу, с которой вы входили в наш дом?
Спартак отчего-то сразу понял, о чем именно толкует финн.
Мы приходим помочь вам расправиться,
Расплатиться с лихвой за позор.
Принимай нас, Суоми-красавица,
В ожерелье прозрачных озер.
Много лжи в эти годы наверчено,
Чтоб запутать финляндский народ.
Открывай же теперь нам доверчиво
Половинки широких ворот...
[33]
– И сейчас, победив и помогая, – продолжал
Хямми, – вы отнимаете мои земли, сажаете в лагеря моих земляков... –
Он замолчал, а потом проговорил с тоской: – Я не воевал, я не состоял в
«Шюцкоре»
[34]
, я жил, никому не мешая, – но именно я
оказался в русском лагере. Почему так? Почему бедной Суоми все время не везет с
соседями? Старики рассказывали, что даже шведы, воюя с Россией, всегда
сражались до последнего финна... Почему так всегда, а, Спартак?
Сна, мать вашу разэдак, уже не было ни в одном глазу. Да что
за дела, и здесь нема покоя! Нет, ну это ж надо – финн, болтливо сетующий на
судьбу, это ж кому рассказать – не поверят. Ну я щас тебя, чухня задрипанная...
Спартак повернулся на спину и, глядя в засиженный клопами потолок,
проникновенно, но с едва сдерживаемой яростью – хотя Хямми-то тут при
чем? – произнес:
– Бедные вы бедные, ах как все вас, сиротинушек, обижают...
В восемнадцатом году, например, – ой как обидели, да? Помнишь такое
дело?.. А Густав ваш – прямо-таки овечка невинная...
– Маршала только не трогай, – глухо сказал
Хямми. – Он настоящий солдат. Вы первые ударили – он ответил...
– Ага, конечно, – едко отозвался Спартак. – Чего
его трогать! Маннергейм-то своих коммунистов поди не резал и с Гитлером совсем
не ручкался... А знаешь, сколько людей, вот как ты, которые «не воевали, а
просто жили, никому не мешая», – знаешь, сколько их перемерло от голода в
Ленинграде, пока твой настоящийсолдат...
Он вдруг замолчал – своих в Ленинграде вспомнил – и
резко отвернулся.
Хямми не уходил, тоже молчал. Молчал долго. Так долго, что
Спартак начал было кемарить. Потом наконец пробормотал отрывисто:
– Мир сошел с ума, Спартак. Людей на планете совсем мало, а
свободного места сколько угодно... но люди почему-то любят жить кучно. Толкаясь
в тесноте. Строя высокие дома и сидя на головах друг друга. Хотя пустой земли
вокруг полно. Но нам отчего-то нравится жить всем вместе. А вокруг столько
свободного места! Оттого-то и все беды, все войны оттого. Места нам мало... А
что, разве на земле мало места? Разве мало места в Суоми? Посмотри, сколько у
нас места! Лес, озера, рыба... зверя много. А в других местах что, хуже?..
Зачем драться за города? Построй дом где угодно и живи...
«Да чего ж тебе надо от меня, Руссо ты наш
деревенский, – с тоской подумал Спартак, – Жан-Жак домотканый...»
И спросил сквозь сон:
– Ты где по-русски научился калякать-то?
– Мир сошел с ума, – не слушая совершенно, тянул свою
волынку Хямми. – Знаешь, простые финны, крестьяне, сейчас часто переходят
границу – новую границу – и убивают простых русских, крестьян, которые селятся
на наших местах
[35]
... – Он порывисто встал, выдохнул
шумно. – Я в наши леса уйду. К себе. Где нет городов, людей и войны...
– Ну и счастливо, – сказал Спартак.
– А по-русски я с детства говорю, – наконец-таки соизволил
объяснить финн. – Мой отец возил рыбу в Петербург, и жена у него была
русская, я тоже хотел продавать рыбу в России. Но у вас случилась революция...
Прощай, Спартак. Спасибо.
– Ага, – сказал Спартак.
* * *
...Давешние заморозки со снегом и метелью были, как
оказалось, последней фордыбачной попыткой издыхающей зимы вернуть себе
авторитет. Черта с два, ничего у нее не выгорело. Ниже плюс пяти температура
уже не опускалась даже ночью, а днем так и вообще припекало по-летнему.
Кучеряво! Перебедовали зиму, братва!
Было еще темно, но со стороны леса уже доносилось сонное
щебетание. Ага, проснулись, твари крылатые. Скоро всех окрестных птах распугают
хриплые вопли проводящих утреннюю перекличку и злобное тявканье из собачника. А
там и лес переполнится треском и шумом валящихся деревьев...
Марсель дотянул папироску практически до конца, бросил
полусантиметровый окурок на землю и придавил каблуком. Ну и где ты,
мил-человек? Пора бы...
В тот же момент – мысли он, что ли, читает, сволочь
абверская? – со стороны административного корпуса послышались приглушенные
шаги. Знакомая, чуть шаркающая походка. Марсель скользнул назад, вжался в стену
кочегарки, хотя его и так совершенно не было видно в сумерках, бесшумно выудил
из скулы
[36]
складень, раскрыл. Шаги приблизились, на фоне
медленно светлеющего неба проявился силуэт человека... Бесшумный шаг вперед,
левая рука на лоб Кума, правая, которая со складнем, – к кадыку. И чуть
нажать лезвием, чтобы прочувствовал, чтобы проникся.
– Ну что, Куманек? – в самое ухо прошипел Марсель. Кум
замер. – Вот и смертушка твоя пришла, сечешь? Даже пикнуть не
успеешь... – и он убрал нож от горла начальника оперчасти. – Что ж
ты, голубь красноперый, без шестерок-то своих ходишь, ведь не ровен час
напорешься...
