Первые водолазы уже совершали вторую ходку к барже.
Когда все нырнули в четвертый раз, капитан, видя, что зеки
еле стоят, рявкнул:
– В лагерь, бегом!
Команда тяжело побежала в лагерь.
На следующее утро Спартак еле поднялся – все тело болело, во
рту поселилась противная сухость, голова была чугунной, перед глазами плыло.
Температура была – как в котле «сауны», ясно и без градусника.
А что вы хотите-то...
Глава 10
Как болеют на зоне
Доктор Рожков сидел на исцарапанном, видавшем виды
деревянном стуле, легонько покачивая ногой, обутой в до блеска начищенный сапог.
В круглых, металлической оправы очечках, в застиранном белом халате, надетом
поверх льняной рубахи и вязаного жилета, он походил на типичного сельского
врача – как водится, одного на пять деревень, любителя вечерком хватануть с
пяток рюмочек сливовой наливки и покалякать за жизнь с каким-нибудь там
агрономом или иным представителем сельской интеллигенции.
Однако вопреки производимому впечатлению, на селе Рожков
никогда не работал. До лагеря он докторствовал в городе Ленинграде, а сейчас
отбывал отмеренный ему органами правоисполнения чирик в качестве лепилы
межлагерной больнички, каковая, хоть и находилась в малонаселенной местности,
но напрочь была лишена какой бы то ни было свойственной деревенским лечебницам
домашности и патриархальности.
– Как врач я обязан порекомендовать вам бросить это
дело, – разговаривая, Рожков переводил взгляд с собеседника на
покачивающийся кончик своего сапога. – Ситуация уж больно подходящая.
Несколько дней провалялись в беспамятстве, почти неделю лежали без сил. Организм
хорошенько отдохнул от табака, и подавить никотиновый голод можно без особых
усилий. Мне доводилось, знаете ли, по роду деятельности неоднократно
присутствовать на вскрытиях и самому их проводить. Так вот, созерцание изнанки
прокуренных легких отвращает от табакокурения сильнее любых лекций и
внушений...
Словно соглашаясь со словами доктора, Спартак закашлялся. С
отвычки махра драла глотку нещадно. Это была, кстати, та самая махра, мешок с
которой он достал среди прочих мешков с затонувшей баржи. В качестве награды за
подвиг зеку Котляревскому щедро отвалили этой промокшей махры и даже послали
вслед за ним в больничку, где ее заботливо высушили и, едва пошедший на
выздоровление больной попросил закурить, как тут же герою и вручили его
награду.
– А вот как товарищ по несчастью я вас вполне
понимаю, – продолжал Рожков, все так же покачивая ногой. – В нашей
скудной на удовольствия жизни ценна любая мелочь, способная скрасить
существание. Пусть эта мелочь и крайне вредна.
– Все познается в сравнении, гражданин эскулап. В сравнении
с нашей жизнью вашу скудной на удовольствия никак не назовешь, –
проговорил Спартак, туша самокрутку о край массивной стеклянной пепельницы. Он
закрыл глаза и растянулся на узкой, застеленной клеенкой кушетке.
От первой после долгого воздержания самокрутки голова чуть
не срывалась в пике.
– Ага, это вы, товарищ больной, хитро намекаете на
выдаваемый под медицинские нужды спирт, на усиленное питание и на сестричку
Дашеньку. Правильно я понимаю? – Рожков протянул руку, снял со спиртовки
закипевший чайник, поставил его на лежащую на столе деревянную плашку. –
Что ж, не отрицаю, мое положение имеет некоторые выгоды. Вроде бы грех
жаловаться. Еще и работаю по профессии, совершенствую, так сказать,
мастерство... Однако... – голос доктора неожиданно сорвался в крик: – В
гробу видал я такое счастье, черт побери! Всю жизнь мечтал зарыться в
глухомань, трахать медсестру-олигофреничку и каждый день с карандашом в руке
подсчитывать, сколько осталось до воли! А мне тогда, между прочим, будет уже за
полтинник...
Он хотел что-то еще добавить, но сдержался.
Спартак знал историю доктора Рожкова – тот сам поведал ее не
далее как вчера, когда они, врач и пациент, на пару здорово поуменьшили
больничные запасы медицинского спирта. Да и сам Спартак, кстати, вчера чересчур
разоткровенничался, много лишнего про себя рассказал. М-да... Не то чтобы есть
повод в чем-то подозревать товарища фельдшера, а просто... ни к чему это вовсе,
лишнее – оно и есть лишнее!
Ну так вот... бывший ленинградский доктор Рожков Петр
Александрович с формальной точки зрения был осужден совершенно справедливо – за
кражу и сбыт медицинских препаратов. С моральной же точки зрения у него имелось
оправдение: его родившийся в последний год блокады двухлетний ребенок рос
слабым и постоянно болел. Как врач Рожков не мог не понимать, что ребенка надо
хорошо кормить, что ему нужны витамины, иначе с какой-нибудь очередной хворью
детский организм просто-напросто не найдет сил справиться и любое, даже самое
квалифицированное лечение окажется бесполезным. И Рожков не смог ничего другого
придумать, кроме как носить на «блошиный рынок» позаимствованные в амбулатории,
где он работал, медикаменты и менять их на еду. Уже в лагере сидельцы со стажем
объяснили Рожкову, что действовал он крайне неумно. Ему бы следовало сперва
аккуратненько прощупать подходы, найти человечка, которому можно напрямую и
постоянно сбывать товар, конечно, за чуть меньшее вознаграждение, но зато и с
меньшим для себя риском. Впрочем, задним умом все крепки, в том числе и умные,
бывалые сидельцы, которые почему-то все же оказались в местах не столь
отдаленных, а не гуляли до сих пор на свободе, несмотря на весь свой ум и
бывалость.
Ну а суд руководствовался не моральным, а исключительно
уголовным кодексом и впаял пойманному медику на всю катушку. И еще: как уяснил
Спартак, с Рожковым можно говорить о чем угодно, но только не о его оставшемся
на попечении матери ребенке...
– Нет, товарищ доктор, моими легкими вашему медицинскому
брату полюбоваться не удастся, не доставлю такого удовольствия, – головокружение
прошло, и Спартак снова сел на кушетке. – Назло медицине загнусь от иных
естественных причин, например, от вертухайской пули. Ну а до того продолжим
смолить отраву, а также и вообще по возможности будем устраиваться, глядючи на
вас, с наибольшими удобствами и приятностями.
Рожков прищурился и пистолетом нацелил в Спартака палец.
– Очень своевременно и кстати подняли вопрос, товарищ
больной. Как раз насчет «удобств и удовольствий». Могу вас обрадовать, имеется
возможность наверстать, – голосу Рожкова вернулась привычная
спокойно-ироничная интонация, он снова принял вальяжную позу, снова закачал
ногой. – Как известно, начальником, или, вернее, начальницей, нашего
лечебного заведения является некая дама по фамилии Лаврентьева, а по имени Ольга
Леонидовна... Не надо морщиться, больной. Я понимаю, что вы ее имели
удовольствие созерцать. Женщина, конечно, не первой молодости и не самых
изящных форм. И «Казбек» курит, что твой паровоз. Однако страстна и
любвеобильна. И главное – умеет быть благодарной. А при ее здешних
возможностях...
Рожков вспомнил о чайнике. Насыпал заварку в небольшую
кастрюлю, залил кипятком, накрыл крышкой. (Как говорится, нет худа без добра –
в больничке Спартак вспомнил вкус чая, не морковного, не смородинового, а
самого что ни есть настоящего чая. Хотя и тут заварку берегли и крепкий не
заваривали, но все же, все же...)
