– Я был английским шпионом, – спокойно сообщил Куинн, но смотрел он на нее при этом жестко и пристально.
– Вы хотите знать, откуда мне это известно. – Линетт улыбнулась. – Уверяю вас, никаких подковерных интриг. Вы видели со мной вчера двух женщин, так вот: одна из них куртизанка. Один ее любовник со связями сообщил ей об этом.
– Как случилось, что дочка пэра водит знакомство с куртизанкой? – Ладонь Саймона, словно невзначай соскользнула к ее плечу, и он рассеянно поглаживал ей ключицу.
Линетт хотелось одновременно замурлыкать, как кошечке, и прогнуться ему навстречу от чувственного восторга. Нервно сглотнув, она ответила:
– Моя мать познакомилась с ней у модистки, когда мои родители жили во Франции.
– Как могло получиться, что жене пэра и куртизанке модистка назначает одно и то же время для примерки? Обычно такое не допускается.
Линетт сморщила носик. Она размышляла.
И вдруг совершенно неожиданно Саймон накрыл ладонью ее затылок и прижался губами к кончику ее носа. Она вдохнула его аромат: возбуждающую смесь запаха кожи и лошадей, мускуса и табака. Она помнила этот запах: вчера ночью, в библиотеке… в этой гостиной у двери…
Тело отреагировало бурно, и Линетт застонала.
Куинн выругался сквозь зубы и пружинисто поднялся с кушетки.
– Я не могу думать, когда вы рядом, а сейчас мне как никогда необходимо, чтобы мозги работали в полную силу.
– Саймон…
– Возможно ли, чтобы у вашей матери был ребенок, о котором вы ничего не знаете?
Линетт протянула к нему руку, но, вздохнув, опустила ее.
– Нет. После того как мама родила нас с сестрой, у нее больше не могло быть детей.
– Может, она родила ребенка до вас?
– Нет.
– Вы уверены?
– Абсолютно. Но я спрошу ее об этом напрямую, если это необходимо.
– А ваш отец?
– Виконт де Гренье? Он темноволос и темноглаз. Мы с сестрой пошли в мать. Нашу мать иногда принимают за нашу сестру.
– Де Гренье? – Саймон подошел к буфету с напитками. Над буфетом висела картина маслом – ручей в лесу. Сине-зеленые тона картины добавляли комнате живости. – Я его не знаю.
– Мои родители уехали из Франции еще до моего рождения. Все эти годы мы жили в Польше.
Саймон стоял, опираясь о стенку буфета бедром, а ладонью – о верхнюю панель. В руке у него был хрустальный бокал с бренди. Их с Линетт разделяли несколько футов, и, странное дело, она ощущала себя покинутой.
– Когда ваша семья вернулась в Париж?
– Мы не возвращались в Париж. – Она нервно теребила юбки. Он смотрел на нее, как ястреб на добычу, зорко и хищно, – Мама предложила поехать в Испанию отдохнуть, отвлечься, на время забыть о постигшем нас горе. Я упросила ее сделать остановку в Париже, чтобы посмотреть город, который называют столицей мира.
– Упросила?
– Мама не любит Париж.
– Почему?
– Я не знаю. – Линетт встала. – Когда мне будет разрешено задать вам вопросы?
– Когда я закончу задавать свои.
Саймон поднес бокал к губам и сделал несколько глотков. При этом кадык его ходил ходуном. Линетт это показалось весьма эротичным, что еще больше усилило ее тревогу. Она была возбуждена, растеряна, и его надменная манера злила ее.
– Та, вторая женщина, что стояла с вами на лужайке, ваша мать? – спросил Куинн чуть хрипловато: бренди обжег ему горло.
– Да.
– Я нахожу чрезвычайно странным тот факт, что виконтесса ведет свою незамужнюю дочь на оргию.
– Это был бал-маскарад, а не оргия.
– Самая настоящая оргия! – воскликнул Куинн, обнаружив гнев, который до этого никак себя не проявлял. – И вы едва не потеряли невинность прямо на том «балу».
Линетт хотела ответить что-то резкое, в том же духе, но прикусила язык.
– Она с большим трудом дала себя уговорить, – покраснев, сказала Линетт.
Тон у нее был запальчивым, в ней говорила оскорбленная гордость.
– И все же она дала себя уговорить.
– Дала. Хотите знать почему? – сердито спросила Линетт. – Или вы предпочтете и дальше меня запугивать?
Ноздри у него широко раздулись.
– Вы совсем не кажетесь мне напуганной.
Саймон поставил бокал на буфет, а сам направился к ней упругой и хищной походкой. У Линетт перехватило дыхание от той чувственности, что он излучал. Ей вдруг показалось, что корсет слишком сильно сжимает грудь. Тело обдало жаром, и голова закружилась.
– Если вы приблизитесь еще на шаг, – растягивая слова, протянула она, – я могу вас соблазнить.
Саймон замер, широко открыв глаза, пораженный ее неслыханной дерзостью, и она улыбнулась.
– Чертовка, – хрипло прошептал он.
– Мой милый, – сказала она, прикоснувшись рукой к груди и надув губки, – вы меня раните.
Он криво усмехнулся:
– Теперь я вижу сходство между вами и Лизетт Руссо.
Улыбка ее померкла.
– Но, видите ли, несмотря на внешнее сходство, дарованное нам от рождения, во всем остальном мы с сестрой очень разные.
– Из вас двоих тихоней были вы, – безапелляционно заявил он.
– Вы ошибаетесь, – сказала Линетт. – Я была проказницей.
Она увидела, как поразил его ее ответ, и эта его реакция заставила Линетт задать встречный вопрос.
– Мадемуазель Руссо не является скромной, тихой и прилежной?
– Скромной и тихой? Нет, нисколько. Хотя она любит читать, особенно историческую литературу.
– Она замужем или вдова?
– Ни то ни другое. – Саймон опять отошел к буфету, но по нему чувствовалось, что ему не хотелось расставаться с Линетт. Или ей просто об этом мечталось? – Она говорила мне, что не любит мужчин.
– В самом деле? Как странно. – Линетт опять сморщила нос, и Саймон едва не зарычал.
– Что случилось? – в недоумении спросила она, не понимая, в чем причина его раздражения.
– Вам когда-нибудь приходило в голову, что может сделать с мужчиной женский сморщенный носик?
Линетт заморгала. Она в жизни слышала немало комплиментов, однако привычку морщить нос она всегда относила к своим минусам, никак не к достоинствам.
То, что его так возбуждал вид ее сморщенного носика и тот факт, что он злился на себя за это, показался ей трогательным. Линетт улыбнулась:
– Вам когда-нибудь приходило в голову, что делает со мной ваше дурное настроение?
